остальные, а потом и предприятия всего Города, разумеется, купивших патент. Купить его можно было у отца Ника. Весело! Каким-то образом, пока в городе царил хаос, он оформил на себя оба последних изобретения лаборатории, с чем и пришел к новым хозяевам НИИ и завода. Никому и в голову не пришло оспаривать его права. Найти работу, да еще научную и специфическую, было не так просто, а в то время, просто нереально, поэтому все держались своего места, как могли, не поднимая лишнего шума. Мой отец тоже ничего не сказал. Он просто ушел. Он мог бы остаться в лаборатории и при сложившейся ситуации – ситуации с изобретением. Я уверен, что история с патентом его не сильно огорчила с точки зрения лишения его славы и прибыли. К тому же, он прекрасно понимал, что при прежних условиях патент стал бы собственностью института, а заслуга принадлежала бы, в лучшем случае, всей лаборатории, но не ему лично. Он просто не мог больше видеть отца Ника. Он был до глубины души оскорблен и тем более, не мог оставаться в качестве его подчиненного. Именно не мог видеть, его тонкая интеллигентная натура не позволяла ему даже презирать его. С Ником я продолжал дружить, не зная всех подробностей, происходящих с нашими родителями. Но дружил я недолго, поскольку вскоре его семья переехала в Центр Города, в отдельный, собственный дом, а Ник перешел в специализированную, элитную, так сказать, школу. Мне было уже четырнадцать лет. Все это я узнал от брата. Тут я познал чувство ненависти. И возненавидел я, в первую очередь, Ника. И не за то, что он сын своего отца, а его отец так поступил с моим отцом, и, значит, со всеми нами. Я возненавидел его, потому как понял, что я ему завидую. Я осознал пропасть, которая возникла между нами и нашими семьями. Я ощутил себя на дне, в социальной яме, в то время как жизнь Ника, уходила в противоположную сторону, вверх. Вслед за Ником, я возненавидел его отца, и также, в первую очередь, из зависти. Потом я возненавидел своего отца. Я начал его презирать. Даже, когда вскоре с ним случился инфаркт, я не проникся к нему ни сожалением, ни сыновней заботой. Навещая его с братом, я сдержанно молчал. Брат, толи потому, что старше, то ли будучи по характеру таким же, как отец, всем видом оказывал ему поддержку и никак не мог понять меня. Мы продолжали висеть на шее матери. Брату пришлось бросить институт и пойти работать. Он устроился на стройку. Я, кстати, тогда уже вовсю лелеял мечту стать архитектором, и скрепя сердцем, ушел из школы в техникум, исключительно из-за стипендии, которой хватало мне только на то, чтобы оплачивать обеды. Но хоть так снимал обузу с семьи. В техникуме я провел следующие четыре года, после чего ушел в армию. Отец после перенесенного инфаркта долго пытался прийти в себя, потом пытался найти работу, но безуспешно. Они часто ругались с матерью. Та не раз просила его вернуться в лабораторию, чем наносила ему оскорбления. Она любила и уважала отца, но жизнь ее и ее сыновей, пущенная под откос из-за, черт возьми, принципиальности мужа, и его неумения устроиться, затмевала ей глаза. Она понимала, что он умный,
