– А зимы здесь длинные.
– Подумать только, от узкого серпа до полного диска! Рождение – смерть, и снова рождение!
– Помянем.
– Как мог он, на лампе?
– Не выдержал. Думал, Луна.
– И Море Москвы…
– «Московскую» выпил, и все, и в ремень. Он думал, Луна. Так часто смотрел он в окно… А я говорил – отражение лампы. А он мне – Луна. Он видел неправду. Я выключил свет. Он – поверил… Идем, допивай… Я помогу…
И выключил свет. И было затмение. И мухи застыли…
И понял другой: потухло ночное светило – отражение лампы в окне.
Сомнамбулой дернул ремень он тогда.
Боязливо, испуганно, страшно…
Аллегро нон мольто
(1)
«Нина, Нинель, Нинок! Боже, как хорошо, что ты пришла. А где Томочка?» – Николай Владимирович оторвал голову от подушки, облокотился на руку и, обессилев, рухнул.
«Не вставай, не вставай, тебе нельзя волноваться. – Антонина Васильевна закрыла дверь одноместной палаты, приставила стул к постели, разложила гостинцы на тумбочке: бульон в термосе, апельсины, яблоки, овощной сок, свежие газеты. – Поешь, он горячий».
Она отвинтила пластмассовую крышку с термоса, вытащила из тумбочки серебряную ложку, подкрутила колесико у изголовья кровати и взбила подушку. Кровать превратилась в подобие кресла. Николай Владимирович устроился поудобней, вдохнул полной грудью, но тотчас схватился за сердце и с присвистом процедил:
«Не доживу…»
«Все будет хорошо, – отозвалась Антонина Васильевна. – Скоро операция. Поставят новый клапан. И будешь, как раньше, помнишь?»
«Когда мы слушали „Весну“ Вивальди?» – синие губы Николая Владимировича болезненно искривились, левый глаз дернулся.
«Да, да. Аллегро, ларго, аллегро», – печально произнесла Антонина Васильевна и поднесла ко рту Николая Владимировича ложку с горячим бульоном.
Николай Владимирович обжегся. По губам потекла желтая больная струя, склеила морщинки на дряхлом, поросшем трехдневной щетиной подбородке и медленно поползла за яркую абрикосовую майку, видневшуюся под шелковой пижамой.
«Салфетку, – простонал Николай Владимирович. – Дай мне салфетку».
Антонина Васильевна вытащила из кожаной сумочки ажурный платочек, пахнущий «зимними» духами. Вытерла им губы и подбородок Николая Владимировича, заложила за фруктовую кайму майки.
«Это все ложка, – обиженно вымолвил Николай Владимирович. – От серебра всегда жарко. Пусть остынет».
«Остынет – будет невкусно. Я подую», – наставительно проговорила Антонина Васильевна.
«Но ложка горячая, – вяло запротестовал он, но все же подставил серое алюминиевое лицо к поблескивающему металлу. – Хорошо. Хорошо-то как».
Николай Владимирович промокнул губы платочком, отдал его Антонине Васильевне и откинулся на подушку. На лице проступил румянец.
«Так где Томочка?» – снова спросил он, массируя левую часть груди.
«У нее сегодня защита».
«Защитит, как думаешь?»
«Защитит», – без тени сомнения кивнула Антонина Васильевна.
«Да,