Мы спустились ниже надземных этажей тюрьмы, и я понял, что камеры с окнами не для нас. Под самой нижней навесной лестницей, на дне колодца, переводчик щелкнул выключателем и привел нас к низенькой двери. Он открыл дверь, и я увидел за ней темноту.
– Принимайте новеньких! – весело крикнул он.
Из темноты сказали:
– Некуда.
– Давай, давай, – подтолкнул нас переводчик.
И я вошел вслед за Валькой. Темнота была не абсолютной – в камере горела очень слабая лампочка, просто тлел электрический волосок. Рядом со мной – потому что все здесь было рядом – стояла параша, похожая на термос, в котором в лагере носили баланду. С нар предупреждающе сказали:
– Камера на четверых, а лежат двенадцать.
– Некуда их! – сказал кто-то раздраженный. – Пусть стучат, пусть зовут переводчика!
Кто-то пожалел нас:
– Изобьют, и всё.
Но раздраженный сказал без всякой жалости:
– В тюрьму сами приходят!
Валька всхлипывал, и его в конце концов позвали. А мне сказали:
– Садись на парашу.
Не помню уж, сколько я простоял, пока на нарах не начали двигаться, шевелиться, и я втиснулся в эту груду пиджаков и пальто, от которых мне запахло чем-то родственным. Лежали на досках, под голову пристраивали шапку, кулак или предплечье. Как только я устроился, нас спросили – давно собирались:
– Закурить не пронесли?
Я показал сигарету, которую мне дал парикмахер, сказал, как ее получил.
– Может, проникотиненная вата?
На сигарету приподнялись все. Кто-то, к моему удивлению – всех ведь обыскивали! – протянул мне затлевший трут. Сигарета не сразу загорелась, потом вата вспыхнула, и легкие резануло. Я хотел выбросить, но у меня взяли ее из рук, и кто-то раскуривал ее и раскуривал: когда вата вспыхивала, дул на нее, а потом опять осторожно тянул – надеялся, что откуда-нибудь начнется никотин.
– Да брось ты ее, – сказали ему. – И так воздуха нет!
Только в лагере я увидел людей, вот так безумно тянущихся к табачному дыму, все время озабоченных поисками травы, окурков, навоза – бог знает чего, что можно завернуть в бумагу и курить.
Валька спросил:
– Бить