Из писем Карамзина мы видим всю внутренность его души в различных обстоятельствах. Нас могут упрекать, что мы довольствуемся одними только выписками из них; согласны, но дело в том, что они как нельзя лучше содействуют нам к достижению цели: как можно ближе узнать Карамзина.
Из Санкт-Петербурга Карамзин отправился в Кёнигсберг. Приехав туда и осмотрев все его достопримечательности, Карамзин решился побывать у первой германской знаменитости – Канта. Вероятно, в «инструкции» стояло: «побывать у Канта и поговорить с ним о различных предметах». Но как явиться к этому великому философу, не имея ни рекомендательных писем, ни общих знакомых? Карамзин поступил в этом случае как человек светский. Вспомнив русскую пословицу, что «смелость города берет», он прямо отправился к славному германскому мыслителю, и Карамзину открылись двери в кабинет Канта. Первые слова Карамзина были: «Я русский дворянин, путешествую для того, чтобы познакомиться с некоторыми славными учеными мужами и для того прихожу к Канту». Философ попросил его сесть, говоря: «Я писал такое, что не может нравиться многим; редкие любят метафизические тонкости». С полчаса говорили они о разных предметах: о путешествиях, о Китае, об открытии новых земель. Карамзин дивился историческим и географическим сведениям Канта, которые одни могли бы загромоздить магазин человеческой памяти; но у него это, как немцы говорят, дело постороннее. Наконец, Карамзин навел разговор на нравственную природу человека. Кант разоблачил перед Карамзиным мир, совершенно для него новый. Этот разговор до того подействовал на Карамзина, что он держался его, как критериума, всю свою жизнь. Вот что он мог удержать в памяти из рассуждений Канта и внес в свои записки: «Деятельность есть наше определение. Человек не может быть никогда совершенно доволен обладаемым, и стремится всегда к приобретениям. Смерть застает нас на пути к чему-нибудь, что мы еще иметь хотим. Дай человеку все, чего он желает; но он в ту же минуту почувствует, что это все не есть все. Не видя цели или конца стремления нашего в здешней жизни, полагаем мы будущую, где узлу надобно развязаться. Сия мысль тем приятнее для человека, что здесь нет никакой соразмерности между радостями и горестями, между наслаждением и страданием. Я радуюсь, что мне уже шестьдесят лет, и что скоро придет конец жизни моей; надеюсь вступить в другую. Помышляя о тех наслаждениях, которые имел я в жизни, не чувствую теперь удовольствие; но представляя себе те случаи, где действовал я сообразно с нравственным