болезни детской

      и оспинах ночи дурной,

      что в табунах на небо влезла

      и там сияет глубиной

      своей высокой, как держава,

      мотая головой на сон —

      нет, речь меня не удержала,

      но выгнала на стужу вон —

      в полубреду болезни детской —

      и аутичной, и слепой —

      как слог ребёнка неизвестна —

      сгущает звук над головой

      кобыльей, что моё излечит,

      косноязычие и с ним,

      как выдох, холод покалечит

      и – с бабочкою – отлетит.

(02/2015)

      Кержак

      Посеребренная речь местности нашей.

      Кажется, нечисть обходит берег с ночною стражей

      вся заодно, и тонкий пятак рублёвый

      летает над ней, и латает свои оковы

      речка, стоящая посередине кайфа —

      типа сто первый спартанец – вот от такого драйва

      я прихожу в себя и смотрю за небо,

      тоску испытуя по тем местам, где пока что не был

      и вероятно не буду – поскольку хруста

      снега кыштымского ангельского мне не хватает – пусто

      в – бренной там – речи, а смотришь в низы и тоскуешь

      посеребренной речью, во тьмах пируешь.

      Как в кирпиче кержацком надписи Белтшацара

      берег стоит, где-то меж левых и правых

      сирый с убогим – смотрят и ищут место,

      но ошибутся – поскольку всегда здесь тесно

      нам остается сплошной и в прорехах воздух,

      спрятанный подо льдом, как завета лоскут.

      Нечисть исчислена – шелест кошачий вздорный

      в рукопожатье земли и воды утоплен,

      взвешен, как третий рим и гудит в собачьем

      лае, гоготе селезня в проруби и в чебачьем

      немом открыванье зева, в Кроносе с анашою

      вот и царапаешь их порванною губою.

      Сорвавшись с поклёвки, вставши один, без стаи,

      ты понимаешь, что снег уже не растает,

      не растворишься небу, пока не порушишь ставни —

      сколько бы нас не делили тени – Уран остаётся главным,

      даже если уткнешься лбом, что в зелёнке, в грунт, и

      зреешь в себе, как зренье, и гвоздь погнутый

      гемоглобином своим раздражает почву,

      и разрывает – как сотню лет – сухой ивы почку,

      требует водных весов или снега стражу,

      плавая, как чебак, через мглы и сажу

      в посеребрённой трудной местности или

      в том, что из огней неживых пошили

      в ста километрах от ямы (читай – Челябы)

      шубу волчью вросшую в плечи древесные, дабы

      в чёрной долине буквы текли из снега —

      словно нефть, покидающая человека —

      в просфоре фотонов, гамма-лучей и света,

      что плачет сквозь нас, как вероятность побега.

(02/02/2015)

      «Я пережил здесь смерть…»

      Я пережил здесь смерть

      свою, как эта дева,

      лежащая в садах,

      касающихся чрева

      всех насекомых божьих,

      живущих