Гросс заметил это и прошипел сквозь зубы:
– Вы бы, верно, хотели получить секретные письма Гитлера или несколько документов из гестапо, – хватит с вас и этого.
Что же, придется довольствоваться и этим, а в дальнейшем положиться на свои таланты.
Я решил не спешить, но медленно и тщательно подготовить осуществление своего плана. В первую очередь я думал над тем, как объяснить другим эмигрантам наличие у меня средств, позволяющих мне разъезжать по Европе. Сначала я решил было держать себя по-прежнему – лишенным всяких средств к существованию эмигрантом. Этот вариант, однако, не давал мне возможности сблизиться с антигитлеровски настроенными англичанами и заставлял меня оставаться заурядным серым эмигрантом, охотящимся за шиллингом. Кроме того, я давно убедился, что нельзя излишне осложнять положение.
Я начал скромно, но хорошо одеваться, обедать в приличных ресторанах. На вопросы знакомых: «Штеффен, как вы ухитряетесь хорошо одеваться и вообще недурно жить?» – отвечал:
– Благодаря счастливому совпадению двух исторических событий: в 1933 году пришел к власти Гитлер и умер мой дядя Густав в Сан-Паулу. Я его никогда в жизни не видел, но он оставил мне несколько тысяч марок и небольшую гациенду.
– Значит, вы несколько лет назад ездили в Бразилию к вашему дяде?
– Совершенно верно, но я его не застал, так как он тем временем уехал в Соединенные Штаты.
Я лезу в карман и показываю фотографию, изображающую южноамериканский домик, а затем вторую, на которой запечатлено лицо одного из тех старых дураков, которых мы с Георгом обрабатывали в Аргентине.
– Поздравляю вас, господин Штеффен, вам действительно везет.
– Да, я, по словам моей матери, родился в сорочке.
Я действительно начинаю вспоминать наше романтическое путешествие в Южную Америку, трогательную наивность моих соотечественников, полные карманы денег, прекрасные сигары, девиц разных рас и мастей…
Берегись, однако, Штеффен, ты углубляешься в прошлое, это значит – ты начинаешь стареть. Помни, что сентиментальность лишь ослабляет пищеварение и отвлекает от серьезных мыслей. Забудь о счастливой поре твоей невинной молодости и юношеских увлечениях.
Я опять увлекся: ведь мне в то время было больше тридцати лет…
Но довольно реминисценций; ты, Штеффен, теперь политический эмигрант, материально ни от кого не зависящий, непримиримо ненавидящий гитлеровский режим.
Мои старые знакомые с удивлением качают головой: как неузнаваемо изменился ветреный и легкомысленный Штеффен!
Я постепенно приобретаю репутацию серьезного человека, уклоняющегося от разговоров на сомнительные, в особенности эротические темы, недавно бывшие моей специальностью. Я ведь знаком со всей порнографической литературой на четырех языках. Лицо мое приняло сосредоточенное и даже суровое выражение. Я ежедневно провожу несколько минут у зеркала, стараясь придать