Не хотелось бы начинать статью с ответа на один из высказанных мне упреков, но, поскольку он важен и актуален для дальнейших рассуждений, сделаю это здесь. Все, о чем я писал, кроме анализа образовательной ситуации и исторических экскурсов, представляло собой интеллектуальный эксперимент. Он имел две предпосылки, достаточно прозрачные, но не высказанные открыто: во-первых, наверху найдется политическая воля проводить реформы, во-вторых, эти намерения не потонут в бюрократическом болоте. Само собой разумеется, я не считаю обе предпосылки обеспеченными; скорее даже наоборот. Соответственно, если я пишу о том, какими мне видятся устройство и принципы функционирования работоспособной русской школы, я прекрасно понимаю, что у этих мыслей сейчас заказчика нет; когда он появится и появится ли вообще – знать мне не дано. Это фундаментальное ограничение; остальные будут сформулированы по ходу дела, и их немало.
Правильная образовательная политика сколь проста в формулировке, столь же и трудна в исполнении: каждому ученику нужно поставить ту задачу, которая оказалась бы в данный момент на пределе его интеллектуальных и физических сил и в наибольшей мере способствовала бы их росту. Наивно думать, что интеллект – как и мускулы – можно развивать, работая на понижение; но вот заготовить достаточный запас доброкачественной интеллектуальной пищи – предмет исключительно сложного проектирования, и уровень нашей образовательной дискуссии, – напр., о преподавании религиоведения – очень серьезно «не дотягивает».
Позволю себе одно воспоминание. Когда я занимался историей отечественной педагогики, меня сначала несказанно удивляло, почему советские исследователи считают гимназический Устав 1864 г. реформой, а Устав 1871 г. – контрреформой? С моей точки зрения – обращенной прежде всего к образовательной концепции и проектируемому укладу школьной жизни – половинчатую реформу сменила последовательная. Потом я понял, что все это для советской истории неактуально: Устав-1864 был «прогрессивным», поскольку кого-то там куда-то допускал, Устав-1871 – реакционным, потому что министром был граф Дмитрий Андреевич Толстой. Тем не менее – за вычетом марксистских благоглупостей, а также штампов типа «прогресса» и «реакции» – реформа имеет два измерения: социальное и педагогическое. Рассмотрим их по порядку.
Социальные контуры реформы
Нам было бы чрезвычайно любопытно обладать более полными и глубокими знаниями об отношении нашего современного общества к образованию, нежели те, которыми мы располагаем; но с социологической точки зрения это очень трудный вопрос. Пока обратим внимание только на то, что между понятиями «образование» и «образованный» возник некоторый зазор. Мы