Не для меня цветут сады…
А потом:
Пчелочка златая,
Что же ты жужжишь?
Жаль, жаль, жаль, жаль, жаль…
Вдаль не летишь.
Это уже весело, порой с плясом.
Славный получался праздник. Но недолгий. К вечеру разъезжались. Наутро будто и не было ничего.
Речка, просторный Басакин луг да задичавший Басакин сад, огромная речная долина, которая тянется на десятки верст, от Венцов, Голубинского, Теплого – когда-то хуторов людных, казачьих, – от балок ли, провалов Чернозубова, Сибирькова до Монастырского ли, Церковного, до Явленого кургана, Скитов и самого Дона. И везде – тишина, безлюдье.
Редкие гурты скота да овечьи, козьи отары. Машина порой пропылит. Это Аникей Басакин харчи своему пастуху повез и заодно выбирает места для покосов. Теперь – самое время. А может, кто-то из пришлых, свои ли, чужие.
Машина пробежит, уляжется пыльный хвост. И снова тишина, безлюдье. Лишь редкие нынче суслики посвистывают да черные коршуны сторожат поднебесье.
Тишина. Троицкие травы цветут, пахучие, терпкие: сиреневый чабор, розовый железняк, местами – шалфей, белый и желтый донник-буркун, пылит горькая полынь, стелются, словно текут ковыли, серебрясь на солнце. Кое-где на месте давно оставленных людьми хуторов, которых знак – лишь могилки, там кресты, железные надгробья; на них недолго, но ярко светят цветы неживые, добела выгорая под жарким солнцем.
Эта память на короткий срок.
Долгую память храня, высится над степным покоем курган Явленый. Годами древний, но, как и прежде, могучий, он вздымается над водой и землей, словно огромный храм.
Именно так – храмом Господним – называла этот курган великая праведная старица, знаменитая игуменья Ардалиона, которую в годы прошлые знали все. В нынешние – немногие, но все же помнили, чтили. Потому что она была из этих краев, родом Басакинских, по отцу – Атарщикова.
Но все это тоже лишь долгая память.
Глава 2
Вечером солнце садилось в синюю тучу; недолго полыхал просторный багровый закат, а потом сразу смерклось, стемнело, как и положено в пору осеннюю.
По обычаю, Иван улегся спать рано и разом уснул, как всегда, за день намаявшись; но среди ночи проснулся: он чутко спал, тоже по здешнему обычаю. Нынче встревожил и разбудил его какой-то недобрый сон или необычный звук. Иван недолго полежал в постели, вслушиваясь и ничего не услышав, но все же решил подняться, выйти на волю – мало ли что… Фонарь зажигать не стал. Одежда была на привычном месте, искать не надо. Куртку накинул да сунул босые ноги в сапоги, дверь отворил и замер на пороге.
В тесном вагончике, жилье нынешнем, было темно, но привычно: стены, крыша, пол, любая вещь под рукой, лишь шагни да пошарь.
А через отворенную дверь вдруг навалились глухая темь и глухая тишь. Даже дыхание перехватило. За спиной – нажитое тепло, за порогом – тьма непроглядная, словно черная вода: ни земли, ни неба. Иван почуял тошнотворный обморочный страх. Раньше такого не