Кто-то мог бы заметить это, окажись он случайно в той комнате, и, заметив, остановиться, замереть, не поверить даже, – но никого больше не было в той комнате, кроме одного человека, и комната была совсем одинокой, тихой, пустой. Чьи-то фотографии висели на стенах, книги стояли на полках узкого стеллажа. И сидела на разобранной постели, укрыв ноги мягким одеялом, точно что облаком нежно-розового цвета, девочка.
Девушка двадцати лет.
И ее лицо было удивительно прекрасно в тот момент, хотя никто и не видел. И лицо было таким, каким описывают его на долгих страницах классических романов. И ресницы чернее ночи, густые и длинные, создавали тень на румянце щек, и губы, то и дело закусываемые, казались особенно алыми.
Прекраснее же всего были черные кудрявые волосы, доходившие до середины лопаток и теперь распущенные, лежащие пышно вокруг этого нежного лица.
В одной руке девушка держала толстую распечатку, положив ее на укрытые одеялом и сложенные по-турецки ноги. Вокруг на постели расположились, точно в ритуальном круге, и остальные спутники ночи бессонной и полной волнения: книга, толстая тетрадь, несколько белых листов, две ручки, один маркер, корректор и телефон.
Так выглядел человек снаружи, такой казалась его внешняя оболочка.
Но не то было внутри, не то было глубоко в самом этом человеке.
И то, что скрывалось там, если бы необъяснимым образом вырвалось вдруг наружу, если бы предстало в свете всё той же желтоватой небольшой лампы, наверняка в секунду сумело бы погасить ее, затмить навсегда бескрайней тьмой.
Молоточками, маленькими колкими ударами всю ее сущность истязало и мучило одно – неконтролируемое волнение, переходившее иногда даже в отчаяние, в ужас, и тогда слезы наворачивались у нее на глазах, и прекрасные длинные ресницы готовы были потяжелеть еще и слипнуться, намокнув. Волнение подменило ее. Оно стало единственным ощущением, оно не оставляло места более ни для чего. Оно, казалось, полностью вытеснило то, что еще вчера называлось Ксенией, что умело и смеяться, и мечтать о чем-то.
Где-то далеко, за пределами комнаты, за маленьким окошком так же изнывал ветер, не успокаиваясь много часов.
Время шло, тянулось бесконечно, проносилось в секунду, не оставляло Ксении шанса и давало их целые сотни, – но казалось, что выхода нет и он не может быть найден.
Часы показывали два.
С каждым мгновением неминуемо приближалось утро – утро страшного, в чем-то судьбоносного даже дня, но сколько ни пробовала Ксения как бы обезопасить себя, сколько часов она уже ни потратила на это – падение и поражение казались неминуемыми.
Ничего не удавалось сделать с собой. Никакой системы и логики не находилось – и не могло их быть там, где была одна только бесконечная любовь. Эта любовь отказывалась делиться на пункты, подпункты, главы, теорию, практику, она только вспыхивала, озаряя черное волнение, всякий раз, когда Ксения вновь притрагивалась к толстой книге. Бледно-серая,