Вера улучила минутку, забежала к сестре. Вместе снова немного порылись в шкафу. Потом посидели, обсуждая ситуацию. Люба поплакала.
– Ты знаешь, – выдавила, смахивая слезу, – эти деньги мне достались… Ну ты знаешь, как они мне достаются. А жалко все-таки не их. – Она вытерла щеки тыльными сторонами ладоней и взглянула на сестру сурово. – Я жить теперь не знаю как, Вера. Вот что… Давай, что ли, поужинаем?
– Да побегу я, – отказалась сестра. – Мои там без меня сидеть будут с раскрытыми ртами, как галчата, а сами для себя палец о палец не ударят, все им подай.
– Побудь со мной, – опять попросила Люба. – Тоска такая.
– Ну давай чаю выпьем, – сдалась Вера.
– Давай наливки.
– Давай. Сейчас своим позвоню, чтоб разогревали ужин. А не хотят – их дело, я не нянька при них, – неожиданно рассудила сестра.
Они с час посидели, мусоля одно и то же. Вера твердила, что все ж таки Люба Сережку за руку не ловила, а значит, какие-нибудь хоть полпроцента, да обязательно остаются на то, что это ошибка и не он взял деньги.
– Но кто, кто? – мучилась Люба.
Вопрос по-прежнему не получал ни малейшего проблеска ответа. А в голове крутились десятки подтверждений виновности Сергея.
Мать с ужасом понимала, что ненавидит сына. Когда он приходил домой с Танькой, это невозможное чувство становилось сильнее. Из своей комнаты она слышала смех, и ей казалось, что смеются над ней, над ее простоватостью, из-за которой она даже деньги нормально спрятать не смогла. «Да, может, Танька вообще ничего не знает, так он ей и сказал, в самом деле!» – пыталась она себя образумить. Но разъедающая ненависть все равно усиливалась, когда они были вместе. Любе начинало мерещиться, что сын и будущая невестка, наверное, мечтают выжить ее из квартиры, а может, выдавить из самой даже жизни, потому что она никому не нужна и из дома ей идти некуда.
Жизнь потихоньку превращалась в кошмар. Она жила рядом с подлым вором и одновременно лишилась близкого человека. Как это часто бывает, все подозрения подтверждались множеством мелких доказательств, которые сами по себе хоть и были косвенными, но вместе складывались в неопровержимую картину, изобличающую печальную истину. Все признаки Сережкиного преступления были налицо. И Любе при таком раскладе оставалось глухое одиночество, если не считать сестры, которая ее жалела и поддерживала. Но у сестры, как бы ни были они близки, все-таки была своя жизнь, она пестовала собственную семью, и Люба все равно оставалась одна. Даже хуже, чем одна: рядом гнездился враг! А мучительнее всего казалась неопределенность ее положения. Эта вот неокончательность.
Нет, в виновности Сергея она не сомневалась. Но если бы сын чистосердечно сознался – было бы легче, она как-то смогла бы, наверное, даже простить. Он, однако, вел себя нахально, жил себе беззаботной полной жизнью, а про обворованную мать и не думал, в то время как она ни спать ни есть не могла от разросшегося