– А как же! Я тебе покажу. Да, да-да, иди, жалуйся хозяину! – И поясняющее ситуацию мяуканье. Стражник вошёл и разъяснил:
– Совок кот испортил. – Колинз демонстративно перекинул тело поперёк топчана. Ожидалось увидеть другую картину: даму с морским котиком на плече, и чтобы ей это шло.
– Кот, говорю. Начальника тюрьмы животное. Нечистых кровей потомок. Людей хватает за шею как крыс, а совок уже третий мне извёл!
– Мерзость. – Художник встретил бы эти слова высокомерным молчанием, как простонародные, вульгарные выражения. Но шпана Коля Канибута не удержался.
– А ругаться, между всем остальным, строго воспрещается! – Николаич выразился громко и возмущённо, чувствуя как праведный гнев, поднимает над полом на приличную случаю высоту. После чего резко, согласно с природной скромностью склонился в поклоне. Завершил чистку печки, предусмотренную особым распоряжением по гигиеническим требованиям. Не преминул приблизиться к современному художественному произведению.
– Чего намалевал?! А-а, инфантилизм-примитивизм!
– Примитивизм в материале, у меня только два цвета. А природа полна оттенками и переходными цветами, и теми, что видят пчёлы… – Не все слова, что мы произносим, бывают услышаны и восприняты.
– Ух, ты, губки надула, красавица, а?
– Уйди, Николаевич, в туман. Не хочу я тебя видеть.
– Шапку я себе купил, взглянешь?!
– Взгляну и себе заберу. – Коллинзу хотелось укусить больнее. За что и получил щелчка по лбу.
Двое
Они часто ссорились на пороге дома. Открывалась дверь, и её колючие звёзды глаз затмевали свет подъездной лампочки. Он, шутя, говорил ей: «Это из-за тебя приходится их вставлять так часто». А иногда он даже делал вид, что дома никого нет. И стоял, прислушиваясь у двери. Она как истинное дитя цирка (усыновлённое на представлениях) придумала на этот случай несложный фокус. Вытаскивала из кармана свой ключ, вставляла его в заведомо неподходящую скважину. Ожидая увидеть кого-то из своих домашних, навстречу им, он возился с замком. Тогда на пороге показывалась разочарованная физиономия, деваться которой всё же было некуда. И на самом деле, таким фокусам, выкинутым ею специально для него, он радовался.
Культура
Революция никак не могла съесть своего ребёнка. Буду защищать её истово. Она умирает. Ребёнок тоже. Наши добытые кровью идеалы, слова на все времена, открытия в области честности, равноправия, чести и свободы. Рождённые в эти дни бесценные, объединяющие все конфессии, все классы, все сообщества мысли. Всё это теряется, становится мёртвым, шуршащими прошлогодними листьями. Революция, это девушка болезненная, напичканная