Собрание сочинений. Последнее лето Форсайта: Интерлюдия. В петле. Джон Голсуорси

так как знал, что это вызовет кутерьму и сделает его завтрашнюю поездку в город еще более приметной. Когда ты стар, все, как сговорившись, пытаются ограничить твою свободу, а зачем? – чтобы немножко продлить тебе жизнь. Не хочет он этого – такой ценой! Только пес Балтазар видел, как он один оправился от своей слабости; пес с тревогой смотрел, как его хозяин подошел к буфету и выпил коньяку, вместо того чтобы дать ему печенья. Когда наконец старый Джолион почувствовал, что сладит с лестницей, он пошел спать. И хотя наутро он еще нетвердо держался на ногах, мысль о вечере поддерживала его и прибавляла сил. Так бывало всегда приятно угостить Ирэн хорошим обедом: он подозревал, что она недоедает, когда остается одна; а потом в опере смотреть, как ее глаза горят и светлеют, как бессознательно улыбаются губы! Не много у нее радости в жизни, и это удовольствие он сможет ей доставить в последний раз! Но, укладывая саквояж, он поймал себя на мысли, что страшится предстоящего ему утомительного переодевания к обеду и усилия, необходимого, чтобы сообщить ей о возвращении Джун.

      В театре в тот вечер давали «Кармен», и он выбрал для разговора последний антракт, инстинктивно откладывая объяснение до последней минуты. Она приняла новость спокойно, но немного странно; по правде сказать, он так и не разобрал, как она приняла ее, до того как снова зазвучала своенравная музыка и молчание стало необходимостью. Маска на ее лице была опущена, маска, за которой жило так много, чего он не знал. Ей, конечно, хочется повременить, обдумать. Он не станет ее торопить, ведь завтра она приедет давать урок и он увидит ее, когда она уже свыкнется с этой мыслью. По дороге из театра он говорил только о Кармен: он видел лучших в прежнее время, но и эта совсем не плоха. Когда он взял ее руку, чтобы проститься, она быстро наклонилась и поцеловала его в лоб.

      – Прощайте, дорогой дядя Джолион, вы были так добры ко мне!

      – Значит, до завтра, – сказал он. – Спокойной ночи. Спите сладко.

      Она тихо откликнулась:

      – Спите сладко.

      И в окне удаляющегося кэба он увидел ее лицо, повернутое к нему, и протянутую руку, словно застывшую в прощальном привете.

      Он медленно направился к своему номеру. Каждый раз ему давали другой, и он не мог привыкнуть к этим «шикарным» спальням с новой мебелью и серо-зелеными коврами в палевых розах. Ему не спалось, эта несчастная хабанера все стучала в голове. Он никогда не владел французским достаточно, чтобы разобрать все слова, но смысл их знал, если только в них вообще был смысл; цыганская песенка, дикая, непонятная! Впрочем, есть в жизни что-то, что опрокидывает все наши труды и планы, заставляет людей плясать под свою дудку. И он лежал, вглядываясь запавшими глазами в темноту, где царило непонятное. Думаешь, что держишь свою жизнь в руках, а оно подкрадывается к тебе, хватает тебя за шиворот, толкает туда, толкает сюда, а потом, чего доброго, задушит до смерти! Так, вероятно, оно хватает и звезды, сталкивает их носами и расшвыривает; никак не устанет играть свои