– не помню, какие вчера ночью запирал, а какие нет, потому это отнимает несколько больше времени, чем надо. Ключи гремят слишком громко, кажется мне, и голова просто раскалывается: боль давит на виски, ввинчивается в череп, раздирая мозг на части, но я упрямо ковыряю замок, зная, что иначе шум не прекратится. Наконец дверь открывается, а я уже готов хрипло послать куда подальше нежданных гостей, щурясь от мигрени, но на пороге – удивительное дело – стоит Роберт Эш собственной персоной, мой отец, с брезгливым интересом оглядывающий стены подъезда. Его взгляд медленно перемещается на меня, застывшего в дверном проеме, с непонятной надписи на стене.

      – Ты не один? – удивленно спрашивает он – я стою босиком в одних джинсах.

      – Я сплю, – мрачно заявляю, пытаясь уцепиться за что-нибудь взглядом, чтобы не двоилось в глазах. Голос какой-то вязкий, болотистый, неродной, словно говорю не я.

      – Да, вообще-то, вечер уже, – как-то растерянно говорит отец, что-то ища в моих глазах.

      Я скалюсь: нет, тебе вовсе не хочется знать, чем я занимаюсь ночью, так что даже не спрашивай. Не спрашивай, а то ведь я расскажу.

      Он, правда, все равно хочет что-то сказать, вижу по лицу, но тут осекается: привлеченный шумом в коридоре, у моих ног требовательно вьется кот, дергая когтистыми лапами меня за штанину, неожиданно настоящий на фоне смазанного бытия. Голодный, наверное…

      – Это для жертвоприношения? – только и говорит отец.

      – Даниэль то же самое спросил, – вымученно улыбаюсь я. – Нет, это мой кот. Линда в восторге: говорит, прогресс. – «Прогресс» – так и оставшийся пока безымянным наглый рыжий котяра – утробно мяукает, голодными глазами глядя на меня. – Ладно, заходи, что ли, – предлагаю я немного неловко. – Добро пожаловать в наши трущобы.

      Я вздыхаю, разворачиваюсь в сторону кухни – кот с искренним восторгом следует за мной, оголодавший до боли за то время, пока его хозяин валялся в отключке. Краем уха слышу, как отец аккуратно вешает свой пиджак рядом с моей курткой, но думать о нем в принципе отчего-то не хочется, да и больно это как сейчас – думать. Заявился зачем-то – и ладно, не выгонять же. Пришел, выкроил время, когда ему не надо заниматься своей компанией, надо же. Наверняка начнет читать лекции о том, что я подвожу семью, когда проклинаю людей и топлю трупы в болотах за городом.

      На кухне находится рубашка и кружка со вчерашним кофе без сахара и с коньяком, который я, отхлебнув немного, тут же выливаю в раковину. Здесь полный беспорядок, что для этой квартиры совсем обычное дело, но отец смотрит на раскиданные по комнате вещи с некоторым недовольством, хоть и не говорит ничего. На столе до сих пор лежит разодранная в клочья коробка моих таблеток, вскрытая, как какой-то мелкий зверек, – и мне правда хочется, чтобы он думал, что с ней постарался кот. Этот самый кот сейчас рыжей мохнатой молнией все носится под ногами, и отец, присев на стул, пристально наблюдает за ним.

      Я тем временем открываю окно, впуская вечернюю прохладу в тошнотворную духоту кухни. На улице уже сумрак, солнце тонет в далекой болотной хмари, я считаю до десяти, чтобы были силы повернуться обратно с улыбкой, выпрямив спину, но взгляд сам скользит по тоненьким веткам