Второй вариант. Юрий Теплов

по тропе, с ведрами, с топорами, – к перемерзшему ручью. Рубят лед вместо воды, а сами хохочут, осыпаемые ледяной крошкой: и толстуха Давлетова, мать-командирша, как ее зовут, которая в ночь-полночь дожидается хозяина со службы. И худенькая хохотушка Таня Синицына, как ее прозвал муж – Запятая, любительница попеть и поплясать, по-девичьи до сих пор влюбленная в своего неулыбчивого Птицу-Синицу… Рубят лед целым гуртом, а запыхавшись, устраивают передых. Присядут на поваленное дерево и поругивают мужей: «Все бы им работа!» – поругивают теплыми голосами, словно, истомившись в ожидании, объясняются в любви.

      Мальчишки Синицыны уже убежали, уже свалились в общую кучу-малу, а Савин все еще видел укоризну в их глазах. Спускался вниз, отягченный необычными для него думами. «Нет, та бы, пожалуй, не смогла здесь жить… А вот Ольга смогла бы… У нас родится сын с серыми и немного синими глазами». Он вспомнил ее такой, какой она была в момент расставания: застывшим на снегу изваянием. У границы живого и мертвого леса… Не к чему оглядываться! Лыжня оборвалась на берегу Эльги, и даже стрекот вертолета затих несколько минут назад.

      Из железной с гнутым колпачком трубы на крыше их вагона полз сизый дым. Значит, Сверяба был дома. Савин не понял, рад он этому или нет.

      Иван могуче раскинулся на вагонном топчане, лежал в бриджах, голубой фланелевой рубашке, приспособив ноги в унтах на табурет. Спал не спал, но, стоило Савину появиться на пороге, сразу приоткрыл глаза, поднялся махом. Видно было, что обрадовался, и не скрывал этого.