Лерка хитро улыбается во весь рот, во все свои тридцать два неровно торчащих зуба:
– А никого. Оставила пока что пробел.
*
Они сидели на полу и вдыхали в себя запах свежей краски. Вдыхали с завистью. И то, что слезились глаза и нос, зависть эту только усиливало.
– Нет, ну вот как нормальный человек может так подсуетиться? Раз – и отдельное жилье! И на завод больше не таскаться со всеми.
– Нормальный и не может. Только Ерофеич на такое способен.
– Да подсуетиться – это ладно, ты лучше скажи, как тебе в голову такое пришло?!
– И правда, это ж еще придумать надо!
– Да уж, среднему уму недоступно!
– Ерофеев, колись, кто тебе это подсказал?
Ерофеев улыбался и отмалчивался. Хмурил тонкие брови, хитро щурил близорукие круглые глаза.
Не говорить же, что сами они и подсказали. Тогда, на воспитательном часе, во время заполненья анкет. Ну, про каморку под лестницей.
Он тогда сразу подумал – консьерж! Напроситься в качестве обязательного общественного труда убираться и следить за порядком в Доме детского творчества, огромном здании, где были актовый зал, библиотека, мини-зоопарк, бассейн, тренажерка, учебные мастерские, лаборатории, студии, муз. кабинеты, и черт знает, чего еще. Откуда по традиции не выгоняли никого допоздна. Где всегда горел свет, было шумно, натоптано, накурено, разноголосая музыка со всех этажей, клубы дыма из туалетов. Хотя курить в школе, конечно, нельзя. Даже простой табак, не говоря уж о чем еще.
Где было сердце школы.
Он сам не помнил, как попал сюда в первый раз. Наверное, кто-то заставил его прийти. В первое время его все приходилось заставлять – даже есть и спать.
Потому что он поклялся, что не смирится, не будет делать вид, что все в порядке, все нормально, и так и надо. Потому, что ничего не было в порядке. Они не имели никакого права забирать его у мамы. Он им еще покажет, они узнают. Возьмет, и просто умрет им назло.
Его кормили насильно. Впихивали ему ложку в рот. Он все вырывал – до последней капли, до слез, до желчи, до кровавой пены на губах. Сутками не спал, сидел, завернувшись в одеяло на кровати, а засыпая ссался, как маленький. Отказывался ходить на уроки. Отказывался переодеваться и мыться. Отказывался говорить.
Его уже собирались отправлять в спецучреждение. Никому он ничего не доказал, всем на него было по фиг. Одна только Дуся не сдавалась. Просиживала с ним в изоляторе, куда его заперли в конце концов, все свободное время. Гладила по голове, пела ему, что-то нашептывала, приговаривала. Мыла его – такого большого – в ванной, переодевала. Он пытался сопротивляться, но она в ту пору была сильнее. Приносила всякие вкусности, которые неизвестно откуда брала – не то за оградою покупала, не то сама пекла на крохотной плитке в своей гостинке. Тормошила его, все время с ним разговаривала. Хоть он и не отвечал ничего.
Конечно, что ей еще-то делать. Семьи ведь у нее нет.
И вообще, Дуся она такая, у нее