Они сели за стол. Дядя Яша достал и откупорил бутылку крымского муската. Хозяин принес рюмки и пачку Юбилейного печенья.
– Мы не хотели уезжать, не такие уж мы… сионисты. А к антисемитизму мы притерпелись… Но мой мальчик бредил небом, хотел быть лётчиком, а его не брали ни в военное училище, ни в гражданское. Инвалид пятого пункта! Сейчас в Израиле он заканчивает лётную школу, служит в ВВС. А я здесь один, и каждую ночь вижу его во сне… Я был в отказе три года без объяснения причины. Но теперь я таки еду! Говорят, там хорошая пенсия… и апельсины…
Слёзы катились по его лицу и капали с плохо выбритого подбородка. Абрам Ефимович не вытирал их.
– Я москвич, я родился и прожил здесь всю жизнь, даже в эвакуацию отказался ехать, сына вырастил в одиночку. А там… всё чужое, кроме моего мальчика… Мне страшно.
Сердце дяди Яши сжалось. Он-то знал, что такое летать, не по наслышке. Что такое единственный сын ему объяснять было тоже не надо. Детей у них с Шурой не было восемь лет, всех врачей-профессоров обошли – без толку. И вот, однажды, проходя мимо Елоховской церкви, пожалела Шура старенькую бабку на паперти, подала трешку (старыми). Бабка остро взглянула на красивую молодуху, и без предисловий прорекла:
– На Успенье Богородицы исповедайся, причастися, да помолися Заступнице. А как домой вернесси – сразу с мужем ляжь, тоды понесешь, касатка.
И пропала куда-то, как дым, растаяла. Сильно удивилась Шура: откуда бы незнакомой бабке знать про её беду? Но, хоть и была маловерующей и в церковь ходила всего три раза в жизни, сделала как велено, не говоря мужу. И – получилось! Родился сыночек, назвала Алексеем, что значит – Божий Человек. А бабку ту Шура больше так и не встретила, хоть и искала – отблагодарить хотела.
Дядя Яша глотнул вина, вспоминая. Глянул на хозяина, вынужденного продать любимую гитару сына. И дядьку этого стало жалко невыносимо: шутка сказать, уехать в чужую страну, начинать жизнь заново на старости лет, бросить все нажитое, могилы родителей…
Он засопел, расстегнул пояс и положил деньги на стол.
– Здесь ровно восемь, пересчитайте!
Абрам Ефимович поднял на него удивленные глаза:
– Разве мы таки не будем торговаться?
– Нет, – ответил дядя Яша, не обращая внимания на отчаянные знаки, подаваемые Антоном.
– Ну, тогда… Позаботьтесь о Муле!
Дядя Яша промолчал, только кивнул. Ему хотелось пообещать, что он не расстанется с этой гитарой ни за что на свете, но в горле стоял комок и слова не шли с языка.
Они вышли. Дядя Яша неловко прижимал футляр с Мулей к животу, и чувствовал, как удары его сердца слабым эхом резонируют внутри чуткого инструмента, который он полюбил с первого взгляда, как когда-то Шуру.
Так в этот вечер наш герой впал в состояние счастья.
…Сигару, Портос? … Ага, гаванская! Затянитесь! …