Если бы у него был пулемет, он забрался бы на чердак и стрелял бы оттуда, но у него нет пулемета, нет совсем никакого оружия. Можно, конечно, попытаться объяснить, что он ничего не поджигал, но разве они будут слушать, если даже его не слушает Ленька, когда он пытается рассказать ему какую-нибудь книжку, а ведь Ленька тоже городской, хотя и родом отсюда, и приезжает лишь на лето.
Меловое сердечко
Она научила его целоваться – довольно неплохо и довольно преждевременно для его тринадцати лет. Впрочем, сама она была старше его только на несколько месяцев.
Обучение происходило в разных местах – под большой березой на опушке леса, на ивовом острове, окруженном быстрым течением речной воды, на веранде ее домика под постукивание слепо бившихся в стекла лепидоптер.
Снисходительные старики, вступившие в возраст невинности, не препятствовали встречам и прогулкам. Позже случилось так, что в городе он привел ее в пустовавшую дедовскую квартиру. Там, в большой комнате, под сенью чугунного черта он осмелел и скользнул рукой под ее платье, в таинственные и страшные области вечной тени.
– Это все, что тебе от меня нужно? – хрипло спросила она. Он не мог тогда знать, что правильным ответом будет утвердительный, и испугался.
Рано в ту зиму выпавший снег закружил их и развел.
Гуляя в последующие годы по главной и единственной улице пригородного поселка, он неизменно ускорял шаг, проходя мимо ее дома. С каждым новым летом страх возможной встречи возрастал – как и непреодолимое желание заполнить пропасть лет, на непроницаемом дне которой невнятились кошмары.
Но наступил год, когда прошлое стало уже окончательно прошлым, и боль его из горькой стала сладковатой.
Гуляя вечером, он все-таки подошел к калитке, по-мальчишески огляделся, и перемахнул через нее.
Никого не было. На двери болтался амбарный замок; под навесом, где они когда-то играли в карты, по-прежнему покачивались самодельные качели. Он подобрал лежавший на столе розовый мелок и нарисовал на двери маленькое сердечко.
Ночью того дня он проснулся на старом диване в безотчетной тревоге. Он вспомнил, что давно уже не имел о ней никаких сведений, не знал даже, жива ли она. Мысль о том, что она могла умереть, в первый раз за все время захватила его, и ему стало стыдно за свою легкомысленность.
Утром он встал с тяжелой головой и впервые в жизни почувствовал тянущую боль где-то в загрудинной области. Работа не отвлекла его от неприятных мыслей; ни боль в сердце, ни ощущение общей разбитости не проходили. Ближе к вечеру ему пришлось даже лечь и постараться заснуть.
Пробудился он совершенно опустошенным, и эта пустота каким-то образом приобщила его к другой пустоте – той, которая молча таилась под кажущейся поверхностью вещей. Боль в сердце стала пугающе сильной, и он