Исхудавшей дрожащей рукою Пьеру-Мари Лубетту удается дотянуться до табакерки из белой жести, что лежит на табурете возле его изголовья.
Проклятая жизнь! Табакерка пуста.
Затем он снова падает на подушки и зябко натягивает на себя сползшее одеяло, однако у него ничего не получается. Его так трясет лихорадка, что он не накрывается, а раскрывается, чувствуя себя как чугунный котелок, под которым разожгли огонь.
Проклятая жизнь! Что бы он сделал с табаком, если бы там была хоть самая малость? Он бы его пожевал. Курить? Нет, это исключено.
Стоит ему лишь зажечь свою старую трубку, почти такую же старую, как он сам, и сделать одну затяжку, и он начинает так кашлять, что задыхается и харкает кровью.
Жевать? Это он еще может. У него еще есть зубы, зубы почти такие же хорошие, как у индейцев, здоровые, крепкие. Пожалуй, только это он и сохранил. Все остальное утекло: силы, деньги, друзья. Это случается в этой проклятой колонии. Особенно со стариками. Они здесь больше не нужны. Их слишком долго видели, и им слишком много должны. Их предпочитают забыть. Весь день сегодня трезвонили эти чертовы колокола. Бум! Бум! И снова! И потом звонили, звонили! И вы думаете, нашлась хоть одна милосердная душа, чтобы прийти к нему и рассказать, что происходит и что означает этот единственный пушечный выстрел? Потому что это ему не померещилось – выстрел действительно был.
Но он остается один со своим любопытством. Все разбежались, как стая скворцов.
Весь народ выбежал на пристани, чтобы встречать этих чужаков. Один он остался на этой проклятой скале, почти так же, как в детстве, когда он взбирался на нее по козьим тропам. Кто бы мог подумать, что эта широкая, замощенная камнем площадь Верхнего города, где дамы любят разъезжать в каретах, когда-то была окруженной деревьями поляной, где он, шестилетний мальчуган, рыскал со складным ножиком в поисках дикой спаржи или растущих на влажной земле папоротников, чтобы мать могла сварить суп.
Этот ручей, что пересекает площадь, тогда тек среди высоких трав. Он, маленький нормандец, окунал в него босые ноги, глядя на кроны высоких американских деревьев. Он вырезал себе дудочку, сидя у подножия дуба там, где сейчас высится собор. От этого огромного девственного леса остались лишь изгороди и парки, окружающие застроенные участки: монастырь урсулинок, иезуитский коллеж, семинарию, резиденцию епископа и больницу. За этими большими зданиями, окруженными островками зелени, повсюду проложены улицы. И слышно, как по мостовой, трясясь, разъезжают кареты и повозки, цокают подковами лошади.
В те времена, времена его детства, пятьдесят лет тому назад, у подножия утеса Рок жили всего два-три семейства поселенцев. Их немногочисленные дети, как дикие утки, росли на берегах затерянной в лесах реки.
Было всего лишь шесть или семь женщин, и среди них – двадцатилетняя Элен Булле, жена господина де Шамплейна, и ее три служанки.
Стройная Элен Булле, в своем белом платье, с маленьким зеркальцем на шее; индейцы, тронутые тем, что видят в нем свое