Пух молчал, не шевелясь.
– Вот и болтаюсь, как… – Фома не сказал. – Сколько я ни думал, цели все равно не вижу. Деньги? Не цель. Свободы они не дают. Это обман. Покой? Нет его. Никогда не было и не будет. Проще застрелиться. Любовь? Дает свободу на время. Но ее надо быть… достойным, что ли. Хотя бы готовым к ней. Иначе она только мучает… А еще она смертна. Или нет?
– Не знаю. Я сам все время об этом думаю. Но боюсь, что нет. Она будет мучить до конца.
– Тогда пойдем выпьем?
– Пойдем.
Горе докурил уже вторую сигарету и пошел за ними.
Когда кончился самогон, Алексей повел их в гостиницу. Это была затхлая двухкомнатная квартира в щитовом бараке в поселке за крепостной стеной. По дороге купили бутылку водки и какой-то закуски. Шоколадку. Бросили сумки в комнате и сели втроем за столом на кухне. Алексей отправился к себе и, уходя, незаметным жестом позвал Пуха. Тот вышел закрыть за ним дверь.
– Михаил, не мучайте вы его! – тихо попросил Алексей в дверях. – И так он весь на нервах. Пусть отдышится, подумает, решит для себя, что ему надо, чего он хочет.
– Леха, а ты для себя уже решил, чего хочешь? – спросил Пух, чувствуя, как пахнет перегаром и яростью.
Алексей махнул рукой и ушел. Пух, зло скалясь, вернулся в кухню. Горе заваривал чай. Фома курил сигарету. Пух нашел в посудной сушилке набор стандартных стопок и открыл водку.
– У одного спецназовца, я слыхал, в госпитале врачи обнаружили восемь пулевых ранений в голову, – сказал Пух с серьезным лицом, – но успокоили, что жить будет – мозг не задет. Он был размером с грецкий орех, прятался под языком.
– Видел опыт, как яйцо проваливается в бутылку? – задумчиво отозвался Фома. – Что-то там нагревают, вакуум, разность давлений и все такое… Чудо, короче. Так вот, я слыхал об одном спецназовце, который мог двумя пальцами это яйцо обратно достать из бутылки. Когда закуски не хватало. Ничего не нагревая! А потом бутылку об голову разбивал – за спецназ.
– Я, когда сидел, иногда думал – лучше бы всю жизнь в монастыре провел, чем три года в тюрьме, – смеясь, сказал Горе, но глаза его оставались серьезными. – А сейчас вижу, не так