– Вот так! – снова повторил Кольцов и внезапно встал на колени перед Вадимом с болезненной, неприятной гримасой. Прежде чем Вадим успел удивиться, старик открыл полочку, расположенную прямо под зеркалом, и не церемонясь вывалил на пол груду древних дырявых тапок.
– Тут можно выбрать… по размеру, – совершенно диким голосом сказал он и, встав наконец с колен, отряхнул пыль и какую-то шерсть с халата. Робея, Вадим кивнул и не расшнуровывая кроссовки, стянул их с ног.
– Вы как обуетесь-разуетесь, проходите в гостиную! – подала голос полная женщина. Она тараторила одновременно с Кольцовым, перебивая его и натужно изображая голосом и лицом верх радушия и гостеприимства как плохая актриса.
– Да, Вадик, иди прямо за мной, – Кольцов повернулся и прошаркал в комнату, находящуюся в противоположном конце коридора.
Миновав крошечную кухню и еще одну запертую дверь, должно быть, уборную, Вадим оказался на пороге гостиной. Женщина ужом проскользнула мимо, и он почувствовал запах ее… не духов, нет, но тела – острый, приторный запах пота. Словно уловив его мысли, она повернулась и улыбнулась совершенно безжизненной улыбкой.
– Это… Ада Степановна, – донёсся голос Кольцова из комнаты, – моя супруга и верный товарищ во всех начинаниях. Да проходи же, что ты стал столбом!
Вадим и вправду испытывал некоторое смятение. Отчасти, оттого, что ему было не по себе в этой странной, какой-то совсем нежилой, мертвой квартире. Отчасти, оттого, что он уловил заминку в речи Кольцова, когда тот представлял свою жену, так, словно старик не знал, как ее зовут. Да и откуда у него жена, спрашивается? Он никогда не упоминал…
– Проходите, вы мне мешаете! – снова тот же запах. Он посторонился, пропуская женщину, и она стремглав пронеслась в сторону уборной.
Он решил больше ни о чем не думать и вошел в гостиную – небольшую комнату, по центру которой располагался круглый стол, должно быть, приготовленный для чаепития. На столе, накрытом кружевной не очень чистой скатертью, стояло несколько чашек на блюдцах. В центре торчал дымящийся самовар (Вадим с трудом удержался от нервного смеха), подле него на большой круглой тарелке лежала горка фигурных печений.
В дальнем конце комнаты, у окна, находился старый продавленный диван. Прямо возле него кособоко притулился двустворчатый некогда полированный шкаф – из полуоткрытых дверей высовывался рукав желтой рубашки и еще какой-то не то хвост, не то галстук.
Позади стола у стены был сервант, в глубине которого угадывался набор хрустальных стаканов и какие-то безделушки. На серванте в совершеннейшем беспорядке пылились старые вазы (одна из них с заметной трещиной), какие-то фарфоровые куклы с одинаковыми глупыми