Размышления о жизни Христа. Иоанн де Каулибус (Псевдо-Бонавентура)

девство Марии, осмелюсь думать, было бы Богу противно. «На кого, – сказал Он, – Я призрю? – На смиренного и сокрушенного духом» (Ис 66, 2). Не будь Мария смиренна, на ней не почил бы Дух Святой. А не почил бы – она бы не понесла во чреве. Потому что без Него как бы она зачала от Него? Чтобы она зачала от Духа Святого, – а она сама так говорит, – надо было, чтобы призрел Господь на смирение рабы своей (Лк 1, 48); на смирение, а не на девство. Значит, смирение – причина того, что девство стало угодно Богу. Что гордишься, высокомерная дева? Мария и не помнит о своем девстве; ее славят за смирение. А ты смирением пренебрегаешь и льстишь себе, что ты дева. Призрел Господь на смирение рабы своей. – Но какова эта раба? – Дева святая, дева рассудительная, дева благочестивая. Разве ты чище ее? Или благочестивее? Или ты думаешь, что ты настолько девственнее Марии, что тебе хватит одной чистоты без смирения, чтобы стать угодной Богу, хотя даже Марии одной чистоты было недостаточно? Да, целомудрие заслуживает почета. Но, чем большего уважения к себе ты ждешь за него, тем больше ты себе вредишь: Бог даровал тебе прекрасный наряд чистоты, а ты пачкаешь его гордыней»[67].

      А в послании к Генриху Бернард говорит: «Любовь к ближнему, целомудрие и смирение – наряд не цветной, но прекрасный; настолько прекрасный, что и Богу смотреть на него приятно. Что прекраснее целомудрия? Оно делает чистым рожденного от нечистого семени (Иов 14, 4), делает врага другом, а человека – ангелом. Конечно, между ангелом и стыдливым человеком остается кое-какая разница, но только в степени блаженства, не в добродетели. Более того: пусть ангельское целомудрие безмятежнее, зато человеческое требует большего мужества. Здесь и сейчас, где все подчинено смерти, одно целомудрие хоть как-то представляет славу бессмертия. Здесь, среди свадебных торжеств, оно одно хранит память о той блаженной стране, где не женятся и не выходят замуж (Мф 22, 30); оно одно отвоевало себе чистое место и может дать хоть какой-то опыт небесного общения. Мы носим хрупкий сосуд и ежечасно рискуем разбить или осквернить его; целомудрие соблюдает наш сосуд в святости (1 Фес 4, 4), словно наполняет его благоуханным бальзамом, в котором трупы сохраняются, не разлагаясь. Оно хранит наши пять чувств и наши телесные члены здоровыми и бодрыми: не дает им разлагаться в праздности, портиться в вожделениях, протухнуть в плотских наслаждениях». И чуть дальше: «Но, какой бы чудной красотой ни отличалось целомудрие, без любви оно ничего не стоит. И не удивительно. Без любви какое благо? Вера? – Нет, даже если она двигает горы. Знание? – Нет, даже если оно говорит языками ангельскими. Мученичество? – Нет, ибо если я отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы (1 Кор 13, 3). Без нее никакое благо не благо, а с ней любая мелочь обретает ценность. Целомудрие без любви – светильник без масла. Нет масла – светильник не горит. Нет любви – целомудрие не угодно Богу». И еще подальше, в середине письма: «Из трех добродетелей, о которых у нас зашла речь, одно смирение заслуживает целого трактата, ибо оно – основа. Оно настолько необходимо для двух других,