– О, Фортуна, слепая, невнимательная богиня, я пристегнут к твоему колесу, – рыгнул Игнациус. – Не сокрушай меня под своими спицами. Вознеси меня повыше, божество.
– Ты чего там бормочешь, Туся? – спросила мать через закрытую дверь.
– Я молюсь, – сердито ответил Игнациус.
– Сегодня к нам заглянет патрульный Манкузо насчет аварии. Прочел бы немножко «Славься-Марий» за меня, голубчик.
– Ох ты ж, господи, – пробормотал Игнациус.
– По-моему – так чудесно, что ты молитвы читаешь, Туся. А я все кумекаю, чего ж ты там, запершись, все время делаешь.
– Уйдите, я вас умоляю! – заорал в ответ Игнациус. – Вы сокрушаете мой религиозный экстаз.
Энергично подскакивая на боку, Игнациус ощущал, как в горле вздымается мощная отрыжка, но стоило в ожидании открыть рот – и он испускал лишь крошечный рыг. Тем не менее подскоки на месте возымели некое физиологическое действие. Игнациус потрогал маленькую эрекцию, указывавшую вниз, в сторону простыни, подержался за нее и затих, пытаясь решить, что же ему делать дальше. В этом положении, с красной фланелевой сорочкой, закатанной до груди, и массивным животом, вдавленным в матрац, он несколько печально размышлял о том, что за восемнадцать лет его хобби стало всего-навсего механическим актом, лишенным полетов фантазии и изобретательности, на какие он некогда был вдохновенно способен. Было время, когда он почти превратил его в искусство, предаваясь ему мастерски, со рвением художника и философа, ученого и джентльмена. В комнате до сих пор погребено несколько аксессуаров, которыми он когда-то пользовался: резиновая перчатка, лоскут ткани от шелкового зонтика, склянка «Ноксимы»[6]. Уборка после финала действа со временем стала слишком угнетать.
Игнациус манипулировал и сосредотачивался. Наконец возникло видение: знакомая фигура большого и преданного пса-колли, его любимца в школьные времена. «Гав! – почти уже слышал Игнациус голос Рекса. – Гав! Гав! Р-раф!» Рекс выглядел таким живым. Одно ухо висело. Он шумно дышал. Привидение перепрыгнуло через забор и помчалось за палкой, неким образом приземлившейся прямо посреди одеяла Игнациуса. Белая с рыжими подпалинами шерсть приближалась,