Этот город был моим. Я любил его до боли на рассвете, когда сквозь морозное утро я возвращался по пустым еще улицам в свой всегда временный дом, и вечная в тех краях поземка бросала мне в лицо крупицы колючего снега, поднятого то с косых тротуаров у опустошенных скверов, то со странных проплешин между желтыми домами, поймавшими в свои пустынные дворы прошлое время и связавшими ушедшие эпохи завораживающей безликостью, так что не ясно теперь, памятники ли это долетописных времен или наследие совсем недавно минувших дней, – летних дней, – дней и навсегда ушедших в бездонное прошлое ласкающих кожу летних вечеров, тех недолгих часов, когда под выкорчеванными теперь набережными липами, в теперь-уже-невозможно-спокойном воздухе я держал, – или мне казалось, что держал, – в руках юную Розу, но та, выворачиваясь из-под моей руки, уходила – к реке, к обрыву, к точке перехода, к концу материи – ибо слово жизнь ничего не значило более, и, зависнув на пару мгновений над обрывом, стрелой уходила в холодную черную воду, в реку, несущую подлунное проклятие – водоворот смыкался над твоим бестелесным телом, и река выносила свои воды прочь из этого Города, прочь, прочь – к небольшому пригородному кладбищу, где только и хоронили пришельцев с того света – почти без никого, без родителей и подруг, без плача и слов – один только строгий пастор в черной сутане произнес негромко: «Бог знает, почему ты здесь», – и кладбищенский землекоп бросил ком красноватой глины вниз, в твою яму – о Роза, город уже просыпался, звуки и фабричные дымы окутывали прибрежные дома, – мороз, мороз, – снег скрипел под моими ногами, и смертельный дух свободы отпускал меня, я возвращался к бытию, – сознание, этот капкан безграничности, возвращалось ко мне, оно диктовало законы прохождения по улицам и перекресткам предстоящей бессмысленной, потерянной жизни, – я поднял руку, но пустые грохочущие грузовики проносились мимо, где-то крикнула сова, – вы представляете – сова в утреннем каменном городе над замерзшей рекой, – но я уже сложился, склеился, собрался, я уже был, и я, чуть поеживаясь от бьющей мне в лицо снежной сухой вздымающейся с тротуаров поземки, возвращался по рассветающим улицам исчезающего города в свой всегда временный дом.
В юности старый Стасов любил бежать в горах по узкой извилистой тропинке вдоль обрыва, мечтательно закрыв глаза.
4
Лёт в Пелéну
Я – инвалид-летатель. Был контужен – никому не нужен, живу теперь один. Впервые это со мной случилось, когда на фронтáх метрах в пяти от меня ударила граната. Вспышка! – тишина. Потом пришел взрыв. Из темноты, из самой ее глубины, из той точки, где вся темнота сходится, стала выбиваться голубенькая струйка, изгибаемая и даже подчас смываемая потоками темноты, но шаг за шагом всё-всё пространство превратившая в ослепляющую голубизну. Скорость, высота и легкость нарастали, потом скорость стала