– И про заповеди не забудьте…
Халецкий не спеша проговорил:
– Если мне будет позволено заметить, то обращу ваше внимание, Тихонов, на то, что я, в свою очередь, старше и опытнее вас.
– Будет позволено. И что?
– Что? А то, что вы не правы.
– Это почему еще?
– В своей молодой, неутоленной жизненной сердитости вы ошибочно полагаете, будто через несколько лет, когда Лена станет опытным, зрелым работником, она будет с душевной теплотой вспоминать о строгом, но справедливом и мудром первом учителе сыска Станиславе Тихонове…
– Не знаю, возможно. Я как-то не думал об этом.
– Так вот – нет. Не будет она с душевной теплотой вспоминать о вас. Она будет вспоминать о вас как о нудном и к тому же жестоком субъекте.
– Ной Маркович, неужели я нудный и жестокий субъект? С вашей точки зрения?
– Вас же не интересует, что я буду думать о вас через несколько лет. А сейчас, будучи гораздо старше и опытнее, как вы говорите, вообще, я полагаю, что через плотину вашего разума регулярно переливаются волны молодой злости и нетерпимости. Будьте добрее – вам это не повредит.
– Может быть, может быть, – сказал я.
– Так что вы думаете насчет портрета? – спросил Халецкий.
– Я думаю, что где-то здесь поблизости должен валяться гвоздик, на котором он висел.
– Я тоже так думаю, – кивнул Халецкий. – Портрет вор не сбросил: он, видимо, только трогал его, гвоздь выпал, и портрет упал…
Мы давно работали вместе и умели разговаривать кратко. Так люди опускают в телеграммах предлоги – для экономии места, только мы опускали целые куски разговора и все равно хорошо понимали друг друга.
– Ной Маркович, а вы сможете собрать осколки? – спросил я.
– Я постараюсь…
Халецкий стал распаковывать свой криминалистический чемодан, который инспектора за необъятность называли «Ноев ковчег». Я напомнил:
– Соскобы крови с пола возьмите в первую очередь.
Халецкий взглянул на меня поверх очков:
– Непременно. Я уже слышал как-то, что это может иметь интерес для следствия…
Я еще раз взглянул на портрет. Холодное солнце поднялось выше, тени стали острее, рельефнее, и трещины были уже не похожи на морщинки. Косыми рубцами рассекали они улыбающееся лицо на фотографии, и от этого лицо будто вмялось, затаилось, замолкло совсем…
– Не стойте, сядьте вот на этот стул, – сказал я соседке Полякова.
Непостижимость случившегося или неправильное представление о моей руководящей роли в московской милиции погрузили ее в какое-то нервозное состояние. Она безостановочно проводила дрожащей рукой по волосам – серым, непричесанным, жидким – и все время повторяла:
– Ничего, ничего, мы постоим, труд не велик, чин небольшой…
– Это у меня чин небольшой, а труд, наоборот, велик, – сказал я ей, – так что вы садитесь, мне с вами капитально поговорить надо.
Она уселась на самый краешек стула,