– Только любовь спасает нас, если бы не она, я уже давно, наверное, превратился бы в животное… в жабу! И не смотри на меня так! – добавил он в ответ на растроганный взгляд Джулио.
– Девочкам нужна зимняя одежда, – сказал тот.
– Так давай купим, немедленно! Ради них я готов отказаться от новых ботинок! От всего на свете! Готов умереть с голоду!
Во время таких порывов Никколо выпячивал грудь, так что казался еще выше, и принимался метаться взад и вперед, будто в лавке ему было слишком тесно. Довольный собой, он бросал гордые и пламенные взгляды, шумно вздыхая, будто только что спас племянниц от смерти. Он нервничал.
– Девочки – самое святое, что у нас есть. Разве не так?
– Я и сам все время говорю это.
– А Энрико… Он тоже так думает?
– Черт возьми, разумеется!
– И где только его так долго носит?
– Да он всего-то десять минут, как вышел, – Джулио посмотрел на часы.
– Я, пожалуй, пойду, увидимся дома. Не задерживайся! – сказал Никколо.
Оставшись один, Джулио решил подготовить несколько квитанций. В этот момент зашел молодой француз, искусствовед, приехавший в Сиену изучать творчество художников пятнадцатого века, – он каждое утро заглядывал в лавку, возвращаясь из Государственного Архива. По обыкновению хорошо одетый, он держал в руках трость с набалдашником из слоновой кости в золотой оправе. Глаза его были бирюзового цвета, а улыбку обрамляли тяжелые светлые усы.
– Добрый день, синьор Низар.
– Здравствуйте!
– Какие новости?
– Вот, нашел кое-что интересное про Маттео ди Джованни[1]. Просто неслыханно! Это будет настоящим открытием! Не представляете, как я рад!
– Позволите полюбопытствовать? – спросил Джулио.
– Эта находка очень пригодится для книги, над которой я сейчас работаю!
– В таком случае не буду допытываться – лучше вам пока не раскрывать своих карт.
Джулио испытывал какое-то благоговение перед тем, что происходило в жизни других; и ему всегда было приятно, когда с ним откровенничали. Многие считали его человеком, которому можно доверять. Для Джулио же все они были частью того мира, который они с братьями навсегда утратили, запятнав себя подделкой подписей. С некоторых пор он все острее ощущал моральную ответственность за это и не смел требовать от окружающих уважения – оно было бы ему только в тягость. Джулио робел, избегал старых знакомых, чтобы не обмануть их доверие.
Приговор совести вынуждал его замыкаться в кругу семьи; всем же прочим он улыбался, но как-то сдержанно, натянуто, и от этого еще больше страдал. Никколо в друзьях не нуждался и каждый раз упрекал брата, когда тот проявлял к кому-либо чрезмерное радушие:
– Ты ведь понимаешь, что нас с этими людьми разделяет что-то, чего они нам никогда не простят. Так что нечего и нам с ними церемониться.
Джулио слушал Низара, спрятав руки в карманы и не поднимая глаз, – так нищий, проведя полчаса в компании богача, чувствует себя счастливее, чем прежде. Но если бы Низар протянул ему руку для рукопожатия, он почувствовал