Наследство Пенмаров. Сьюзен Ховач

был спокойным человеком. Я понимал, почему моя мать считала его скучным и провинциальным, – ведь он не любил городской жизни и лучше всего чувствовал себя в корнуолльской глуши, в Гвике, где изредка ездил верхом, иногда встречался с друзьями из местных джентри[1], которых знал всю жизнь, а самое главное – мог в тиши и уединении писать свои исторические статьи и монографии. Отец мало говорил о чести и справедливости, понятиях, которые так любила выставлять напоказ моя мать, но ему и незачем было о них разговаривать; ни мне, ни Найджелу он не читал длинных лекций о правильном поведении, а просто принимал как должное, что мы будем следовать его примеру. Потому что мой отец был человеком порядочным и целомудренным, и пример, который он нам подавал, был настолько ясен, что в поучениях не было нужды.

      Мое желание походить на него было настолько сильно, что мне удавалось подавлять наклонности, унаследованные от Пенмаров, почти до семнадцати лет. Но Пенмары были авантюристами; и если они и обладали добродетелями, то целомудрия среди таковых не числилось.

      Любопытно, но спровоцировала меня именно ссора с матерью. Как ни странно, я скучал по ней и даже написал бы ей письмо, чтобы перекинуть мостик через образовавшуюся между нами пропасть, если бы мне позволила гордость. А гордость не позволяла, поэтому я потянулся к представительницам ее пола. И во время рядовой поездки в Маллион-Коув, в припадке депрессии, забыл обо всех принципах моего отца.

      Женщина та была женой рыбака. Ее муж был в море, и она нуждалась в деньгах и в компании, поэтому я дал ей пять шиллингов. Она была благодарна – и я поначалу тоже, – но вскоре после того, как эпизод был исчерпан, я начал страдать еще сильнее, чем раньше, на этот раз от чувства вины. Вдобавок ко всему я обнаружил, что не могу вести себя так, как будто ничего не случилось, и вернуться к воздержанию. Наконец, в неловкой попытке примириться и с изводившей меня совестью, и с отцом, который оставался в неведении насчет моей слабости, я окунулся в работу с еще большим рвением, чем раньше, и поклялся, что не прекращу усилий до тех пор, пока не стану таким же прекрасным ученым, как и он.

      В Оксфорд я поступил рано. Возможно, прозвучит нескромно, если я напишу, что в Итоне меня уже ничему не могли научить, но я жаждал более серьезных занятий и освобождения от ограничений школьной жизни ради университетской вольницы. Последний экзамен я сдал в лето перед своим двадцать первым днем рождения и был признан лучшим – большая редкость для такого молодого человека. Мой наставник хотел, чтобы я посвятил себя академической карьере, но после стольких лет упорного труда я наконец устал от занятий и сказал ему, что хочу отдохнуть, прежде чем принять решение относительно будущего.

      Друг пригласил меня погостить у него в лондонском фамильном доме, чтобы насладиться оставшимися неделями светского сезона, и я принял его приглашение. Лето 1890 года было мирным. Англия топталась на месте; ирландский вопрос был искусно разрешен консервативным правительством