Меня зовут Шейлок. Говард Джейкобсон

дорогая. Поцелуй меня в знак примирения». И она бы поцеловала его, представляя, как он покидает Толедо вместе со слугами, как в последний раз молится в синагоге Ибн-Шошана – прямой, горделивый, не пожелавший отказаться от веры предков. Да, она бы запечатлела помадную звездочку на благородном челе своего чернобородого мужа-идальго. «Ступайте, господин мой! Не теряйте мужества, и да пребудет с вами Бог Авраама и Моисея. В свой срок я последую за вами вместе с детьми». Однако Струлович не сказал ничего подобного. Вместо этого, упрямо строя из себя шута, он дохнул ей в лицо селедкой, пельменями и борщом, безысходностью деревень, лишенных света и знания, и несуразными суевериями недалеких Мойше и Менделей.

      – Торговец тесьмой Хаим Янкель, – начал Струлович, прекрасно сознавая, как мало ее позабавит такое имя, – жалуется представителю «Харродса»[10], что тот ничего у него не покупает. «Хорошо, – говорит закупщик, – пришлите мне столько тесьмы, чтобы хватило от кончика вашего носа до кончика пениса». Через две недели в «Харродс» приходит тысяча коробок с тесьмой. «Вы что, совсем обалдели?! – кричит в трубку закупщик. – Я просил столько тесьмы, чтобы хватило от кончика вашего носа до кончика пениса, а вы прислали целую тысячу миль!» – «Дело в том, – отвечает Хаим Янкель, – что кончик моего пениса остался в Польше».

      Не веря своим ушам, Офелия-Джейн – хорошо сложенная, изящная и тоненькая, как мальчик – с ужасом уставилась на Струловича. Ее большие, пожалуй, даже слишком большие для маленького лица глаза превратились в два темных озера боли и изумления. «Такое чувство, – подумал, заглядывая в них, Струлович, – что я сообщил ей о смерти близкого человека».

      – Вот видишь, – сказал он с раскаянием, – тебе нечего бояться: остряк из меня никакой.

      – Хватит! – взмолилась она.

      – Хватит о Польше?

      – Не смей даже заикаться о Польше!

      – Но, Офелия, моя семья…

      – Твоя семья родом из Манчестера! Или, по-твоему, это недостаточно ужасно?

      – Если бы я заменил Польшу на Манчестер, получилось бы несмешно.

      – Мне и так несмешно! У тебя все анекдоты несмешные!

      – А как же тот, в котором врач велит Мойше Гринбергу перестать мастурбировать?

      Церковь Санта-Мария Формоза, должно быть, слышала немало вздохов, но немного среди них было столь же горестных, как вздох Офелии-Джейн.

      – Я прошу тебя! – простонала она, сгибаясь чуть ли не пополам. – Я на коленях тебя умоляю: никаких больше анекдотов про твое хозяйство!

      Она отшвырнула от себя это слово, точно настырные домогательства грязного, плохо пахнущего незнакомца.

      – Хозяйство мне как детская забава[11].

      Вот единственный ответ, который пришел ему в голову.

      – Значит, пора перестать с ним забавляться.

      Струлович продемонстрировал обе руки.

      – В метафорическом смысле, Саймон!

      Ей хотелось расплакаться.

      Струловичу тоже.

      Жена