Глаза ее, несомненно, притягивали, но дело было даже не в этом. Внешность ее обладала качеством, которое, я уверен, голливудские деятели, занимающиеся подбором киноактеров, назвали бы «гипнотичностью». Даже застыв на снимке, она излучала ауру здоровой жизненной силы, природной, естественной чувственности, это была странная смесь спокойной уверенности и ранимости, страсти и невинности.
– Ты права, – сказал я.
– О чем ты? – удивилась Энджи.
– Она красавица.
– Без дураков, да? Я бы что хочешь отдала за то, чтобы так выглядеть в старом свитере и джинсах. Прическа у нее такая, словно она неделю не расчесывала волос, и все же выглядит она как само совершенство.
Я весело скосил глаза на Энджи:
– Ты могла бы потягаться с ней в красоте, Эндж!
– Ой, ну брось! – Вдавив в пепельницу окурок, Энджи придвинулась ко мне и тоже склонилась над фотографией. – Ну, я хорошенькая. Пусть так. Некоторые мужчины могут счесть меня даже красивой.
– Или же красавицей. Поразительной, сногсшибательной, соблаз…
– Правильно, – оборвала она. – Согласна. Некоторые мужчины. Не стану спорить. Но не все. Многие сказали бы, что я не их тип. Слишком итальянистая, слишком миниатюрная, слишком много чего не хватает.
– Хочешь спорить, – сказал я, – ладно: сдаюсь.
– А вот ее, – Энджи постучала себя по лбу, – ни один мужчина в здравом уме не назвал бы непривлекательной.
– Ценный кадр, – заметил я.
– Кадр? – переспросила она. – Это жемчужина, Патрик. Жемчужина без изъяна.
Через два дня после экстренного совещания в доме Тревора Стоуна Джей сделал нечто, что можно было посчитать чистым безумием, если бы не удалось доказать гениальность этого маневра.
Он превратился в Дезире Стоун.
Он перестал бриться, перестал следить за своей внешностью, перестал есть. Одетый в дорогой, но неглаженый костюм, он вновь и вновь ходил по излюбленным местам Дезире в парковом кольце Изумрудного Ожерелья, однако уже не в качестве сыщика, а подражая ей самой.
Он сидел на той же скамье на аллее Коммонуэлс-авеню, что и она, валялся на той же траве Бостонского луга, коротал время под тем же деревом Паблик-Гарден. Как он докладывал в донесениях, он поначалу надеялся, что его расстроенный вид, явно говорящий о неизжитой боли, может привлечь к нему внимание кого-либо или даже Шона Прайса. Когда этого, однако, не случилось, он погрузился в имитацию, стараясь воспроизвести в себе умонастроение Дезире в последние недели перед ее исчезновением. Он напитывался увиденным ею тогда, погружался в звуки, которые она слышала, ждал и молился, как, возможно, молилась и она о ниспослании ей слова участия, об избавлении от скорби, о появлении в ее жизни кого-нибудь, кто, как и она, понеся утрату, претерпевает горе и скорбь.
«Скорбь, – писал Джей в своем донесении от этого дня. – Я постоянно возвращался мыслью к ее скорби. Что могло бы утешить ее? Повлиять на нее? Оказать воздействие?»
Бродя большей частью в совершенном