– Книжки читает! Образованный! Сволота несчастная!
И долго еще он бушевал, стоя один посреди двора, поминая вперемежку налоги, овес, крест и печенку; был он страшен – люди попрятались от него в комнаты, куры – в курятник, собаки – в сарай, и только лошадь, видимо давно уже привыкшая к характеру своего хозяина и к его вечным поискам справедливости, мирно дремала у крыльца, изредка передергивая ушами. Наконец, утомившись, возчик подобрал деньги, уселся на телегу и, дабы выразить крайнюю степень презрения, уехал прямо через палисадник и огороды, оставляя за собой на капустных грядках две глубоко промятые колеи. Вслед ему неслись проклятия жильцов, но он даже не обернулся, величественный в своей драной рубахе, надуваемой ветром.
…Комната волшебно преобразилась. Чижов смотрел зачарованными глазами. Стены и потолок сияли ослепительной белизной, стекла в закрытом окне, казалось, исчезли совсем, – так чисто протерла их жена маляра, – и было странно, что звуки со двора доносятся глухо и ветер, играющий с листвой, не залетает в комнату. Гардероб отсвечивал красноватым лоском, стулья – черным, пол – желтым. И, глядя на широкую кровать с пружинным матрацем и никелированными шариками, на картину в золотой раме, на все это сияющее великолепие, Чижов понял, что если бы даже и захотел, то не смог бы переменить своего решения жениться. Такая комната не годилась для холостяка. Здесь все говорило о счастье вдвоем. В такой комнате любой самый закоренелый холостяк женился бы через месяц.
Чижов открыл гардероб. Пахнуло кисловатым запахом свежего дуба, смолой. Гардероб был пуст. Чижов повесил туда свой костюм, пальто, зимнюю шапку, но гардероб все равно оставался пустым. Его могли заполнить только платья. На столе не хватало скатерти, на постели – второй подушки. Чижов подумал с нежностью о Клавдии: такая милая, все молчит, только морщит брови. Что-то непонятное происходило в нем, какое-то размягчение души; если бы он посмотрел на себя в зеркало, то сам удивился бы новому свету в своем лице и глазах. И улыбка была у него хорошая, без ехидства, и губы не кривились на сторону – уже давно он так не улыбался. И странно было ему думать, что до сих пор он мог жить в одиночку, без Клавдии, в своей заплеванной, вонючей конуре. Все прошлое сливалось в одно серое, безрадостное пятно, точно бы до сих пор вообще ничего не было, целых тридцать четыре года ничего не было, а все начнется только завтра. Теплые приятные мысли охватили его: вот сидит хороший, добрый, простой человек, счетовод Чижов, все его любят, и он всех любит, и солнышко светит, и птички поют, травка растет – экая благодать!
Начиналось чудо, и, может быть, худосочная, воспаленная душа Чижова навсегда бы исцелилась любовью. Но этому чуду не суждено было завершиться, а начало его увидели только мальчишки, что гоняли голубей на крыше, немилосердно грохоча по железу босыми ногами. Когда Чижов вышел на крыльцо,