Иван Афанасьевич засмеялся и повел меня в богадельню.
Глава девятая,
кое-как описывающая культурную жизнь в Санкт-Петербурге
Чувство, которое я испытываю при воспоминании о днях, проведенных мною в Воспитательном доме, всегда одинаково, – это чувство предельного одиночества и смятения души. Чувство, которого я ранее не испытывал, поелику был храним пусть строгим, но в глубине души любившим меня Аристархом Ивановичем, Лаврентьевной, Степаном и даже моей покойной матушкой, счастливой уже тем, что она избавилась от моего воспитания. Это чувство на самом деле – сознание собственной никчемности. Я глупое тринадцатилетнее существо, непонятно зачем произведенное на свет, лишенное родительской ласки, в чужом городе, в котором и по-российски то нечасто говорят, все больше по-немецки или по-чухонски.
Я делил спальню с такими же сиротами, как я сам. У нас была парламентская республика. Премьер-министр Мишка Желваков был в мечтах гвардейским офицером и поднял меня на смех, когда я рассказал ему о своем желании уйти вместе с секунд-майором Балакиревым на войну с янычарами.
– Воюют только солдаты, – сказал он. – А настоящий офицер живет в Петербурге, пьет бургонское вино и ежедневно трогает бабские титьки. Ты когда-нибудь трогал титьки?
Я понуро молчал; таких подвигов в моей жизни еще не было. Мишка открыл мне глаза на предмет, о котором я ранее никогда не задумывался.
Другой бедой, которую я постиг на своей шкуре в Петербурге, оказался голод. Казалось бы, в столице должны были быть лакомства, которых нет в деревне, но всё оказалось ровно наоборот. Дома был хотя бы кусок сухаря, можно было набрать ягод, сварить уху из мелкой рыбешки или спросить пирожок у Лаврентьевны, а здесь нужно было только красть или отбирать у более слабого. Когда люди с восторгом говорят о Петербурге, о домах и каналах, о прекрасных дамских нарядах и вахтпараде на Дворцовой[63], мне делается не по себе. Люди часто смотрят только на внешнее и не видят внутренних токов, текущих в глубине тела. Люди забывают, что Петербург был основан вдали от плодородных полей и жирных пастбищ; город и по сей день окружен глубокими болотами, родящими только чернику и комаров, и потому главное страдание огромного города состоит в вечном отсутствии хлеба. Каждый год в город приходят десятки тысяч рабочих, но даже найдя работу, они тратят все свое жалованье на хлеб. В неурожайный год цена на хлеб поднимается в несколько раз, из деревни приходит еще больше работных людей, и никакие амбары и магазины[64] не утолят первого человеческого желания – есть. Кроме того, купцы вывозят хлеб за границу; то, что осталось, распределяется по дворянским домам, а сусеки разворовываются и списываются на мышеяд и наводнения. Я уверен, что однажды нехватка хлеба в Петербурге приведет к кровавому бунту, а в случае неприятельской