– Так! – прервал фельдмаршал, очевидно, надумав ответ. – Теперь приготовься.
– Готов.
– Пиши же: «Чиню тебе известно, что Всесильный Бог и Пресвятая Богоматерь…» Всесильный Бог и Пресвятая Богоматерь… Написал ли?
– Написал.
– «Пресвятая Богоматерь желание твое исполнили… больше того, неприятельской земли разорять нечего, все разорили и опустошили без остатку… И от Риги возвратились загонные люди в 25 верстах, и до самой границы польской; и только осталось целого места…» Написал ли?
– Написал.
– И «целое место» написал?
– Половину… «места» еще не дописал.
– Пиши… А коли готов, пойдем дальше: «целого места Пернов и Колывань, и меж ими сколько осталось около моря, и от Колывани к Риге, около моря же, да Рига, – а то все запустошено и разорено вконец. Пошлю в разные стороны отряды калмыков и казаков для конфузии неприятеля…» Конфузию написал?
– Пишу.
– Изобрази. Пиши дальше так: «прибыло мне печали: где мне деть взятый полон? Тюрьмы полны и по начальным людям везде; опасно того, что люди какие сердитые, сиречь пленники! Тебе известно, сколько уж они причин сделали, себя не жалея; чтобы какие хитрости не учинили: пороху в погребах не зажгли бы; также от тесноты не почали бы мереть; также и занее на корм много исходит; а провожатых до Москвы одного полку мало. Вели мне об них указ учинить». Коли устал, отдохни малое время. Еще буду говорить тебе.
– Повели продолжать, Борис Петрович, все одно, одним духом скончать.
– Ну, так пиши! Еще немногое осталось. Пиши: «Больше того быть стало невозможно: вконец изнужились крайне, обесхлебили и обезлошадели, и отяготились по премногу как ясырем и скотом, и пушки везть стало не на чем, и новых подвод взять стало неоткули.» Конец. Ставь подпись. Поставил?
– Поставил.
– Ан, врешь, не конец! Еще вспомнил. Пиши. Э… братец, что там за шум? Будто женские голоса… Что это, право, отписать царю не дадут. Сходи, узнай-ка, кто шумит, и накажи всех – тех за шум, а этих за попущение к оному. А откуда также в лагере у нас женщины?
Офицер вышел, а фельдмаршал выпил остаток пива из кружки. Офицер вскоре вернулся.
– Ну, что же там?
– Полковник Никита Тихоныч Стрешнев с казаками привели к тебе двух женщин.
– А что мне делать с этими двумя женщинами?
– Про то не ведаю. Они – немецкие пленницы.
– Зови сюда Стрешнева, коли так.
По приходе Стрешнева фельдмаршал спросил его:
– Ты что тут шумишь со своими пленницами, Никита Тихоныч? И что это за пленницы?
В это время в палатку его казаки ввели Марту и Марию Даниловну.
Обе женщины уже успели привести себя несколько в порядок. Лица их уже не носили прежнего выражения утомления. Яркий румянец играл на щеках Марии Даниловны, но Марта была все еще бледна, и хотя глаза ее уже не были красны от слез, но в них все еще стояло выражение глубокой печали.
Полковник с тревогой следил за взором фельдмаршала,