Пошла.
Пошла по траве, выросшей на минах и среди тоненьких проводков, соединявших гранаты-ловушки. Вдоль кустарников, израненных осколками. Вдоль желтеющих косточек чьих-то сынков, не вынесенных с минного поля ни своими, ни чужими. Собрать бы их, по ходу, раз она здесь, похоронить по-людски, с молитовкой. Но она шла-торопилась к своему дитяти, к своей кровинушке, к своему дурачку, не послушавшему бандита. О Господи, за что? Ведь сама прилюдно надевала сыночку крестик на призывном пункте – чтобы оберегал. И видела ведь, видела, что стесняется друзей ее Женька, пряча подарок глубоко под рубашку. Думала, грешным делом, что не станет носить, снимет втихаря.
Не снял…
А ей все смотрели и смотрели вслед те, кто захотел иметь собственное солнце, собственную личную власть, собственных рабов. Ухоженные, упитанные, насмешливые бородачи. Три месяца она, еще молодая женщина, ощущала на себе эти взгляды, терпела унижения, оскорбления, издевательства. Три месяца ее секли холодные дожди. По ней стреляли свои и чужие, потому что по одинокой незнакомой фигуре на войне стреляют всегда: на всякий случай или просто ради потехи. Она пила росу с листьев и ела корешки трав. Она давно потеряла в болоте туфли и теперь шла по горным тропам, по лесным чащам, по невспаханным полям босиком. Искала сына, пропавшего в чужом плену на чужой войне. Невыспавшейся переходила от банды к банде, голодной – от аула к аулу, закоченевшей – от ущелья к ущелью. Знала одно: пока не найдет своего Женьку, живого или мертвого, не покинет этой земли, этих гор и склонов.
«Господи, помоги. На коленях бы стояла – да идти надо. Глаза бы выплакала, да искать надо. Истово молюсь, ибо знаю, слабая молитва выше головы не поднимется. Помоги, Господи. Потом забери все что пожелаешь: жизнь мою забери, душу, разум – но сейчас помоги дойти и отыскать сыночка…»
– Сейчас, сейчас взлетит, туда-сюда, движение.
– Здесь еще никто не проходил.
Ждали боевики, не спуская глаз с русской женщины и боясь пропустить момент, когда вздыбится под ее ногами земля и закончатся муки.
Не заканчивались. Небеса, словно оправдываясь за страшную кару, выбранную для ее сына, отводили гранатные растяжки. А то ангелы прилетели от него, от Женьки, и подстилали свои крыла под растрескавшиеся, с запеченной кровью ноги, не давая им надавить сильнее обычного на минные взрыватели. И шла, и шла мать туда, где мог быть ее сын. Уходила прочь от главаря с зеленой лентой, исписанной арабской вязью. И когда уже скрывалась она с глаз, исчезала среди травы, один из боевиков поднял снайперскую винтовку. Поймал в прицел сгобленную спину: прошла она – проведет других. Не взлетела – так упадет…
Но что-то дрогнуло в бородаче, грубо отбил он в сторону