Нам кажется, что ни в одном иностранном языке нет таких отвратительных ругательств, как русский мат. Это заблуждение, рассеивается оно только по мере вживания в иноязычную стихию.
Вживание происходило, но, как мне казалось, слишком медленно. Труднее всего было совладать с пулемётностью испанской речи. Даже знакомые слова, произносимые со скоростью, втрое превышающей привычную, становились неузнаваемыми, воспринимались в искаженном виде, как в первом классе – текст заученного наизусть тогдашнего советского гимна:
Синтер националом
Воспря,
Нетрод,
Людской…
Застольные беседы доходили до меня, в лучшем случае, наполовину, так были переполнены «ненормативной» лексикой, которой мы с Абрамсоном не проходили и до которой Пио Бароха не дожил.
Лишь месяц спустя я почувствовала некоторую почву под ногами. Как та лягушка из притчи, что угодила в крынку со сметаной и, в отличие от другой, сложившей лапки, барахталась до тех пор, пока не сбила сметану в масло и не выкарабкалась.
Но кто знает, сколько бы я ещё пробарахталась, если бы не испанцы – обслуга аэродрома, простые работяги в мастерских, незабвенная Мария Лус. Особенно умело и методично помогал мне длиннолицый верзила Фернандо Бланко, по прозвищу Умник, до войны – студент-химик. У меня долго хранился блокнот с его чертежами и рисунками: около каждой детали самолета – номер, а внизу – сноска, название по-испански и по-русски. Впоследствии я обнаружила, что эту систему давным-давно ввёл немецкий лексикограф Дуден, его иллюстрированными словарями на многих языках пользуются все переводчики; но тогда, в Баньоласе, нам с Фернандо казалось, что мы открыли Америку.
– Представляешь? Война кончилась, я приезжаю в Москву, иду по улице и встречаю – кого бы ты думала? – мою подругу Хулию! – зная, что чудес не бывает, фантазировал Умник, разлёгшийся во время сиесты в тени, под крылом самолета. Жара нестерпимая. Перед нами, в лётном шлеме – «десерт»: орехи. Вокруг аэродрома, вперемешку с оливковыми деревьями, – орешник. Чудо, однако, сбылось. Два года спустя мы с ним столкнулись, нос к носу, в Проезде Художественного театра. Долго стояли, к удивлению прохожих, крепко обнявшись, онемев от счастливого удивления: живы! Сбылось!
Потом, не расцепляя рук, побрели в кафе «Артистическое», – московские испанцы называ ли его между собой «кафе Мадрид», – и досидели до закрытия, не могли наговориться.
Фернандо прижился в Москве, стал доктором химических наук, женился, народил детей. Умер своей смертью, только безвременно, от рака, – хороший был человек.
Мою дальнейшую переводческую судьбу решил Павел Иванович Малков, торгпред. Он жил в Барселоне с двадцатилетним сыном Сашей, был гостеприимен, хлебосолен; особенно привечал, жаловал и подкармливал нас, девчонок-переводчиц.
В