мое становится страшно возбужденным от мыслей об огромной глубине, которую еще нужной пройти, и о недостоверных свойствах деревянных опор и ям в мыльнике, которые были единственною моей возможностью держаться. Напрасно старался я прогнать эти размышления и держать свои глаза упорно устремленными на плоскую поверхность утеса передо мной. Чем более серьезно я старался и усиливался не думать, тем более напряженными и живыми становились мои представления, тем более они были ужасающе четкими. Наконец настал перелом в мечте, такой страшный во всех подобных случаях, тот перелом, когда мы начинаем предвосхищать ощущения, с которыми мы будем падать, – рисовать самим себе дурноту, и головокружение, и последнюю борьбу, и полуобморок, и окончательную режущую пытку обрушивающегося нисхождения стремглав. И тут я увидал, что эти фантазии создают свою собственную существенность и что все воображаемые ужасы, столпившись, теснят меня в действительности. Я почувствовал, что колени мои с силою ударяются одно о другое, а пальцы постепенно, но достоверно отпускают свою хватку. В ушах у меня стоял звон, и я сказал: «Это звон моего смертного часа!» И тут меня совсем поглотило неудержимое желание глянуть вниз. Я не мог, я не хотел ограничивать мое зрение, держа свои глаза прикованными к утесу; и с безумным, неопределимым ощущением, ощущением наполовину ужаса, наполовину облегченного гнета, я устремил свои взоры далеко вниз, в глубину. В течение одного мгновенья пальцы мои судорожно цеплялись за точки опоры, между тем как вместе с этим движением слабейшая возможная мысль об окончательном спасении проплыла как тень в моем уме – в следующее мгновение вся душа моя была захвачена одним томительным желанием упасть; желанием, хотением, страстью, которой нет ни проверки, не удержу. Я сразу разжал свои пальцы и, полуотвернувшись от пропасти, краткий миг держался шатаясь против обнаженной ее поверхности. Но тут все в мозгу моем начало вертеться; какой‑то пронзительный и призрачный голос резко закричал мне прямо в уши; какая‑то темная дьявольская и мглистая фигура встала прямо подо мной; и, вздохнув, я упал вниз с разрывающимся сердцем и нырнул ей прямо в руки.
Я впал в обморочное состояние, и Питерс схватил меня, когда я падал вниз. Он заприметил все мое поведение с того места у подошвы утеса, где он находился; и, видя неминучую опасность, попытался внушить мне мужество всяческого рода ободрениями, какие только мог измыслить; но смятение ума было во мне так велико, что я вовсе не слышал того, что он говорил, и даже не сознавал, чтобы он что‑нибудь мне сказал. Наконец, видя, что я шатаюсь, он поспешил взойти наверх ко мне на выручку и пришел как раз вовремя, чтобы меня спасти. Если б я упал всею силой моей тяжести, веревка из платков неизбежно порвалась бы и я рухнул бы в пропасть; теперь же ему удалось спустить меня с осторожностью, так что я мог без какой‑либо опасности быть подвешенным до того, как очнулся. Это произошло приблизительно через четверть часа. Когда я оправился, трепет мой
