В зале зашумели. То, что говорила Вяземская, напрямую относилось к одному из самых острых вопросов в социальной и судебной психиатрии: в каком случае преступника следует считать вменяемым, а в каком – нет? Некоторые исследователи предлагали ввести термин «ограниченная вменяемость», но это только все запутывало и усложняло.
Анна подняла руку.
– Теперь послушайте другое определение. «Мания – это патологическое стремление, влечение, страсть». Куда короче и проще предыдущего. Но… Неконкретное. И неконкретность проистекает именно из этого слова – «патологическое». Я ведь не зря сказала, что изменение психического состояния есть приспособительная реакция человека на изменение условий обитания. Мир вокруг нас становится другим – каждую секунду. Как это учесть? Скажем, можно ли считать маньяками религиозных фанатиков? Или – каннибалов? В Африке, Южной Америке и на островах Полинезии до сих пор есть племена, которые поедают себе подобных. Но ведь это случалось и в Европе, и в России. Совсем недавно – в двадцатые-тридцатые годы, в ленинградскую блокаду… Это было страшно, но это было. Физиологические потребности отменили этические нормы. И мы не вправе считать этих людей маньяками, потому что у них не было другого выхода. У жителей современной Африки альтернатива каннибализму есть. Но это тоже не является основанием для того, чтобы поголовно записывать их в маньяки. Все упирается в трактовку слова «патология». В психиатрии граница между нормой и патологией очень нечетка. Расплывчата. И она напрямую зависит от моральных, этических и правовых норм, принятых в обществе. Как видите, термин «маньяк» имеет ярко выраженный социальный оттенок. Однако же мы знаем, что, когда маньяк совершает убийство, то меньше всего думает о социологии. Он руководствуется другими соображениями. Так как же нам выработать однозначное медицинское определение, не зависящее от социальных предпосылок? Это важно. По сути, мы должны решить, как отделить науку от государства.
Это и была тема ее кандидатской диссертации, которой аплодировали и ученый совет института, и аттестационная комиссия. Важность проблемы ни у кого не вызывала сомнений, и Вяземская, как никто другой, была близка к ее разрешению. Оставалось только утвердить ее выводы в виде обязательных директив.
Анна вышла из-за кафедры, собираясь перейти к основной и затем – заключительной части лекции, но в этот момент откуда-то из задних рядов донесся спокойный голос.
– А стоит ли так усложнять?
– Простите? – опешила Вяземская, вглядываясь в лица людей, сидевших «на галерке».
Со стула, стоявшего ближе других к выходу, поднялся высокий молодой человек лет тридцати, по виду – ровесник Анны. Густые темно-каштановые волосы были зачесаны назад. Зеленые глаза смотрели с лукавым прищуром. Он был одет в голубые классические пятикарманные джинсы и коричневый свитер с короткой молнией у самого выреза. На спинке стула Вяземская заметила рыжую потертую кожаную куртку,