– А может, – подумал он, холодея, – начнет работать в обратную сторону, да так, что не остановится, пока не обмелеют все мои закрома.
– Так и будет, – возвестил кто-то (царь, но чужим голосом), – а пока давай, рассказывай – что разузнал?
Это уже сам Пигмалион вопрошал о своем главном задании – разузнать все о способах оживления камня. И надежды его оправдались. Вытянутое книзу лицо министра вытянулось еще сильнее; рот открылся, показав крупные, чуть желтоватые зубы. Так царедворец показывал свою улыбку. Впрочем, он тут же стал деловитым, начал перечислять легенды, и вполне реальные случаи (как он сам утверждал) подобных чудес. И главным в каждом из таких чудесных превращений было непременное условие – добровольная жертва женщины, готовой отдать свою жизнь ради прихоти царя.
– Абсолютно добровольное, – Монодевк, наконец, замолчал и поклонился до самого пола.
Он готов был покинуть государя, оставить его с милыми сердцу камнерезными инструментами, и стуком стали о мягкий мрамор. Кто бы ему это позволил?! Женщины внутри царского тела загнали перепуганного, на все согласного Пигмалиона куда-то в район пяток, и делегировали его полномочия русской княгине Ярославне, которая тут же хлопнула министра по тощему плечу, и скомандовала:
– Ну, пойдем, милок – показывай МОЕ хозяйство.
Валентина прокомментировала: опять строками из басни:
В ком есть и совесть, и закон,
Тот не украдет, не обманет,
В какой бы нужде ни был он;
А вору дай хоть миллион —
Он воровать не перестанет.
Остальные девушки хихикнули, и принялись обсуждать известие, принесенное Монодевком. При этом они не столько вслушивались в слова Ярославны, наливавшейся яростью тем сильнее, чем глубже она вникала в милые сердцу хозяйственные дела, сколько вглядывались в лица кланявшейся им (царю и его ближайшему сподвижнику) дворни. В глазах придворных, слуг и рабов они читали все – и страх и уважение к ловко пристроившемуся