Он был человеком «не от мира сего». Закончил в 1916 г. Дерптский императорский университет[12], где преподавали Е. В. Тарле, В. Э. Регель, Μ. Е. Красножен, П. А. Яковенко. После окончания университета был оставлен там для подготовки к профессорскому званию. В том же году опубликовал статью, ставшей лучшим до сих пор исследованием об отношениях Византии и Древней Руси во время балканских походов Святослава. Дальше его понесло время Первой мировой войны и революции – сначала в Петроград, где, отступая от немцев, застал революцию, затем – мобилизация в Красную армию, он дошёл с ней до Монголии, демобилизовался и поехал в Северную коммуну, как звали тогда Петроград[13]. По дороге заболел тифом и, принятый за покойника, был выброшен из вагона в Златоусте, где ему суждено было стать директором школы. Директором был хорошим, преподавал от истории до математики, построил в школе обсерваторию, пристрастил школьников собирать почтовые марки. Среди его учеников – один из создателей советской атомной программы и партийный деятель М. А. Первухин и много других людей. Потом – арест, счастливый выход из Тобольского лагеря в 1936 г., преподавание итальянского и латинского в Свердловской консерватории, в пединституте, защита кандидатской в 1943 г. и докторской (1954), с 1955 г., после объединения истфаков, он перешёл из пединститута в университет[14]. Его ученики – генералы и адмиралы, инженеры, учителя и пенсионеры – до самой его смерти ежегодно собирались у своего учителя.
Теперь добавлю – о каждом периоде своей биографии Сюзюмов рассказывал с удовольствием, с кучей подробностей, он сам был воплощением истории. Рассказывал, как был секретарём Луначарского во время поездок наркома по Уралу, о дискуссиях Луначарского с обновленческим митрополитом Введенским. Михаил Яковлевич, как лагерный сиделец, объяснял нам, в чём, по его мнению, причины репрессий 1937-38 гг.[15]
Как мне кажется, он всегда воспринимал самого себя как участника корпорации Дерптского императорского университета. Сюзюмов жил в двух временах. Образцом, нормой университетской жизни для него был Дерпт – с его профессорским судом, студенческими корпорациями (немецкой, русской, эстонской, польской), диспутами, лингвистической открытостью, профессиональной взыскательностью. В нём было что-то мальчишеское в сохранении в себе этого «Дерптского комплекса». Но жил он в иное время, не в Дерите, а в Свердловске, не в Российской империи, а в Советском Союзе.
Мне кажется, он иногда специально эпатировал, дразнил посланцев власти, отстаивая за собой право говорить и делать то, во что верил сам. На каком-то очередном юбилее Великой Октябрьской революции его пригласили на трибуну как единственного к тому времени участника Гражданской войны. Он вышел и стал говорить, что никакого выстрела «Авроры» не было, потому что 25 октября 1917 г. сидел в рукописном отделе и изучал греческие рукописи в библиотеке Салтыкова-Щедрина,