– Та хоть какая она? – спрашивал он, тоже с большим трудом приводя в действие речевой аппарат.
– Худ-денькая такая, в джинсах и в майке т-такой рж-жавой, – объяснял я, как мог.
Согласные звуки спотыкались один о другой.
– Ржавой? Она у нее что, железная?
– Да не ржавой, а оранжевой.
– А-а….
– Черненькая такая, с глазами такими, не помнишь?
– Черненькая, с глазами? Старичок, ну ты даешь, тут полгорода таких! А хоть зовут-то ее как?
– Б-блин, не помню я, Вадик. Лина, что ли…
– Лена? Не знаю, старичок.
– Н-не Лена, а Л-лина. Черт, что же делать?
– Та ты ее отведи куда-то в парк и кинь на скамейку. Она очухается и сама доползет, куда ей надо.
– А вдруг она не местная?
– Она, когда на концерт пришла, у нее чемодан с собой был?
– Вроде нет.
– Ну, тогда местная.
Чувствуя себя преступником, я обнял ее за хрупкие плечики и повел в сторону Соборки, как слегка контуженный ведет с передовой тяжело раненного. Она телепалась рядом, уткнув в меня лохматую голову и не открывая глаз. Волосы у нее все еще пахли планом. В аллее напротив 121-й школы я усадил ее на скамейку:
– Але, ты жива?
Качнула головой в сторону. Понимай, как «нет».
– Где ты живешь, ты можешь сказать?
От моих слов она, просто как от ветра, повалилась на скамейку, поджала ноги в сандалиях и спрятала лицо в ладошки. Типа все, исчезни, никого нет дома. Пальцы на ногах у нее были совершенно миниатюрные. Я зачем-то пересчитал их. Все было в порядке – по пять штук на каждой конечности. Потом потрогал. Они были мягкие и прохладные.
– Слушай, я приду сюда через пару часов, ладно? – сказал я этому живому трупу. – А то мне на работу надо.
Ноль эмоций. Надо – иди.
Я осмотрелся. В аллее никого не было. Утро стояло такое тихое-претихое. Свежая травка лезла к утреннему солнышку из черных комь ев земли. Свет такой рассеянный тек сквозь прозрачную листву. На Советской Армии перезванивались трамваи. Перекинув через плечо ремень от сумки, я пошел в Первый гастроном на Дерибасовской. Здесь купил банку болгарских огурцов, срывающимся голосом попросил продавщицу открыть. Та, буркнув себе под нос «сутрапораньше», взяла из-под прилавка ключ, ловко сняла крышку, подвинула банку ко мне. Вытерев руки о фартук, села. С веселым презрением стала глядеть, как я, бедный и больной, взял трясущимися руками тару, поднес к губам и, громко стуча зубами о стекло, сделал несколько спасительных глотков.
– Спасибо, тетя, – сказал я и выпустил наружу немного вошедшего в меня с рассолом воздуха.
– Оч-чень красиво, дядя, – ответила продавщица.
Переведя дух, я прикрыл банку помятой на краях крышкой и, нежно прижимая к себе, пошел на трамвайную остановку.