– Хотите, чтобы опять… партизанщина в Китае, хотите Индию и Пакистан на грани ядерной войны? Вы зачем открыли это ваше гетто, этот лагерь?! Зачем выпустили их, причём под шумок, как тараканов соседям? Это же чужой разум! Даже не душа, которая потёмки! Разум!
– Реальность, как известно, далеко от мнимых откровений беллетристики. Вы рассуждаете, будто роман пишете. И я совершенно не понимаю ваши отсылки к нестабильной ситуации конца прошлого десятилетия. Мы… – Вилле задумался, было видно, что он пытается подобрать нужные слова: – … оказались вынуждены открыть лагерь, причём именно тихо, «под шумок», как вы выразились, иначе бы возникла паника… тут надо принимать во внимание психологию…
– Чью? – зарычал Хананян, нащупав слабость оппонента. – Нашу? Их? Психологию масс? Именно масс! Вот как вы видите нас – масса там, масса здесь, и можно их смешивать, как пластилин.
– Во паря шпарит, – хохотнул Монте-Карло. – Слюна летит.
– А чё, дело говорит, – сказал Силя. – Что хотят, то творят. Чудищ этих на улицы выпустили.
Полусонный Дрон приоткрыл левый глаз.
– Этого… твою… они ж нас умнее походу… прилетели сюда… а вы пыжитесь… бля, буфера… – Он поднял левую руку, наводя на мысль о параличе правой стороны: закрытый глаз, опущенная рука. – А руки-то помнят…
– Хавай кебаб. Гандоны твои ины, – сказал Печа. – Смотри, что твари лепят. Их приютили, а они пачки крошить.
– Помнят-то руки…
– Эскадрон вафельный, закройте рты! – крикнул Силя. – Не слышно!
Глава Комитета говорил:
– На нас давит планетарный совет, свобода для поселенцев – это их настоятельная просьба. И мы бы не хотели провоцировать конфликт. Мы оказались не готовы к тому, что произойдёт. Не было никаких предпосылок такого странного поведения. Я сожалею, но…
– Вы? Сожалеете? – подключился Соловьёв.
– Да, – устало говорил Вилле. – Я сожалею, но то, что мы сейчас наблюдаем на улицах наших городов, – возможно, только начало. К сожалению, нам не оставили выбора – во многом… Вы же поймите, нам приходится иметь дело с политикой другого уровня, другого масштаба, несопоставимого с тем, к которому мы привыкли, с которым сталкивались до сих пор. Я с вами не спорю, решение было принято поспешно…
– Вот! – безумствовал в экстазе Хананян, смачно пристукивая кулаком по подлокотнику. В его краснолицести проступало что-то социалистическое, революционное. – Они поспешили! Как это по-русски!
– По-русски, по-казахски, по-немецки… при чём здесь это? Я – вообще еврей, если уж на то пошло, – сухо сказал Вилле.
Зал стих.
– Вечером. В среду. После обеда, – запел Монте-Карло, – Папа! Купил! Маген Давид!
Мир изменился. В который раз. Печа совершенно неожиданно задумался о Нике – возможно, последнем компромиссе между прошлой жизнью и серым месивом настоящего.
Он