– Явно.
– Но это-то, друг мой, установить в настоящее время нам невозможно[170].
– Почему?
– Потому что мы, думаю, будем утверждать, что и поэты и повествователи худо рассказывают о людях самые важные вещи, будто многие, хоть и несправедливы, однако ж наслаждаются счастьем, а справедливые бедствуют, и будто быть несправедливым, если это утаивается, полезно, а справедливость – добро только чужое, для нас же она – вред[171]. Говорить все такое мы, конечно, запретим, а прикажем и петь и рассказывать противное тому. Или тебе не так кажется?
– Да, это я очень хорошо знаю, – отвечал он.
– Но если ты согласен, что я говорю справедливо, то можно сказать, что ты подтвердил все прежние наши исследования?
– Верно предполагаешь, – отвечал он.
– Итак, что по отношению к людям надобно говорить такие речи, – это мы установим тогда, когда найдем, что такое по своей природе справедливость и какую пользу доставляет она тому, кто ее имеет; будет ли он казаться таким или не будет.
– Весьма справедливо, – сказал он.
– Так этому рассуждению о речах пусть теперь будет конец; далее мы должны еще, думаю, исследовать способ беседования[172], и тогда у нас вполне определится, что и как надобно говорить.
– Но этих-то слов твоих я уже не понимаю, – сказал Адимант.
– А ведь нужно же, – примолвил я. – Впрочем, может быть, лучше поймешь так: все рассказываемое баснословами и поэтами не есть ли повествование либо о прошедшем, либо о будущем?
– О чем же иначе? – сказал он.
– И не правда ли, что они выполняют это либо посредством простого рассказа, либо посредством подражания, либо тем и другим способом?[173]
– И это, – примолвил он, – хотелось бы мне понять яснее.
– Видно же, я кажусь тебе смешным и темным учителем, – заметил я. – Так подобно людям, не имеющим дара слова, я возьму не общее, а что-нибудь частное, и чрез то постараюсь объяснить тебе чего хочу. Скажи мне: знаешь ли ты начало Илиады, где поэт рассказывает, как Хризис упрашивает Агамемнона отпустить его дочь, как Агамемнон гневается на него за это и как тот, не получая просимого, проклинает ахеян пред лицом Бога?
– Знаю.
– Стало быть, знаешь и то, что до следующих стихов –
Умолял убедительно всех он Ахеян,
Паче же двух тех Атридов, строителей рати ахейской,
говорит сам поэт: он не хочет, чтобы наша мысль отвлекалась кем-нибудь иным, будто бы говорил кто другой, кроме его. Но после этих стихов начинается речь как бы самого Хризиса, который старается живо уверить нас, что тут надобно представлять говорящим не Омира, а жреца, этого самого старца. Так составлены, почитай, и все рассказы о событиях и при Трое, и на Итаке, и в целой Одиссее.
– Конечно, – сказал он.
– Что же? Повествование не есть ли повествование и в том случае, когда Омир представляет непрерывно одни речи, и в том, когда между речами он помещает