Носит его виночерпий и им наполняет стаканы[150]:
говорить это годится ли, думаешь, для побуждения юноши к воздержанию? Или следующее:
В голоде смерть я жребий найти есть жалкое дело[151].
А прилично ли рассказывать, что Зевс, в минуты сна, успокоившего прочих богов и человеков, один бодрствовал и, воспламененный пожеланием любви, легко забыл о всем, что прежде хотел рассказывать; будто он был так поражен взглядом Иры, что даже не согласился идти в свою опочивальню, но решился удовлетворить себе тут же, на земле, и сказал, что подобной страсти не чувствовал
И при первом любовном свидании с нею?[152]
Да не следует говорить и о том, как Ифест, по такой же причине, оковал Арея и Афродиту[153].
– Конечно, клянусь Зевсом, – сказал он, – это, по моему мнению, не годится.
– Напротив, надобно видеть и слышать то, – продолжал я, – что люди, достойные похвалы, рассказывают и делают по отношению к умеренности во всем, например:
Он в грудь ударил себя и с словом к душе обратился:
Ну же, мужайся, душа, тебе ведь не новость – обиды![154]
– Без сомнения, – сказал он.
– Конечно, не должно позволять и того, чтобы наши люди были взяточниками[155].
– Никак.
– Стало быть, не надобно петь им, что
Дары преклоняют богов, преклоняют царей величайших[156].
Не надобно также хвалить и Ахиллесова дядьку феникса, будто бы он справедливо советовал своему питомцу помогать ахейцам, если они принесут ему подарки, а без подарков не оставлять гнева[157]. Да мы и не допустим, и не согласимся, будто Ахиллес был столь корыстолюбив, что мог взять подарки[158] от Агамемнона или опять – выдать мертвое тело не иначе, как за выкуп[159].
– Хвалить такие поступки, конечно, несправедливо, – примолвил он.
– Уважая Омира, мне не хотелось бы сказать, – продолжал я, – что подобные-то вещи взносить на Ахиллеса и верить рассказам других о том же самом, – даже неблагочестиво. Да вот и опять, – будто бы он говорит Аполлону:
Ты повредил мне, зловреднейший между богами:
О! я отмстил бы тебе, лишь только бы силы достало[160];
или будто бы он не покорился реке[161] – божеству, и готов был с нею сражаться, даже будто бы другой реке – Сперхиасу, которой посвящены были его волосы, он сказал:
Лучше б их я велел отнести к Патроклу герою,
тогда уже умершему: никак нельзя верить, чтобы он сделал это. Равным образом и того рассказа мы не признаем справедливым, что он волочил Гектора[162] около Патрокловой могилы, убивал пленных[163] и бросал их на костер; мы не позволим убеждать наших юношей, что он, сын богини и Пелея, человека рассудительнейшего и третьего[164] по Зевсе, воспитанник мудрейшего Хирона, был до того предан беспорядочным движениям, что питал в себе две взаимно противоположные болезни: скупость