– Давно… Да нет, не так уж давно, четырех лет не прошло… В общем, это была моя комната.
Эби дернулась – голову поднять, в глаза заглянуть – не пускает.
– Я до этого в столице жил. Сначала в фамильном особняке. Два этажа, сад с Парламентскую площадь. До этой самой площади – десять минут пешком. В самом центре, считай… А потом на окраину переехал. В лечебницу для душевнобольных. Тоже сад. Стены вокруг. Сиделки в чепчиках… Только я этого не помню. После интересно стало, съездил посмотреть. А тогда – ничего. Вчера был, а сегодня нет меня. Тело есть. Ходит, руками машет, жрать просит… А души нет. Маленький огрызок остался – памяти на донышке, чувства… Да какие там чувства? Голод. Холод. Страх. И злость. Когда страшно, всегда злость…
Когда страшно – мороз по коже. Зубы стучат. Руки трясутся.
Одна радость: покрывало на плечах, а сверху – ладони теплые…
– Самое сильное проклятье – то, что на крови и через смерть сделано. Это мне Дориан потом объяснил. Он по делам тогда в столицу приехал, доктора знакомого встретил, а тот ему и рассказал. Случай, мол, любопытный… Дориан тоже любопытный. Он первый проклятье и увидел. Оно въелось уже, прижилось. Может быть, если бы раньше… Но Дориан упрямый, если в голову что вобьет… Поначалу в лечебницу приходил. Потом договорился как-то, что меня с ним в Салджворт отпустили. Наверное, думали, что на опыты отдают. Он ту комнату приготовил. Решетки на окна поставил, запор на дверь… Я сбегать пытался, не спрашивай, не знаю – куда, зачем… Или головой о стены бился и вены грыз. Это ведь все равно что сбежать, да? Только навсегда уже… Не отпустил. Машину какую-то собрал. Он же без машин не может… Тут уже помню немного: провода, иголки. Молния… Больно, но после – точно туман развеивается. Стал понемногу в себя приходить. Чувства вернулись… какие-то… Память… Сначала ненадолго: час-два, и снова все забывал. Дориан мне даже картинки в уборной сделал, чтобы я знал, что зачем… Не все ж за мной, как за младенцем, ходить? Потом без картинок как-то… Ложку вспомнил. Вилок он мне долго не давал. И ножей тоже. Но после – ничего. Видишь, без поводка гуляю. Без намордника. Не кусаюсь…
А сам зубами за ухо ухватил легонько – смеется уже.
Только Эби не весело. Совсем.
– Не нужно было говорить, да? Просто не хотел, чтобы ты себе всякие ужасы придумывала.
Или выговориться хотел. Бывает, давит что-то на сердце, и молчать силы нет. Но и сказать не всегда духу хватит…
– Все равно это – дело прошлое. У меня и бумажка есть про то, что я в своем уме, все столичные доктора подписались.
Снова смеется.
– А проклятье? – Эби выкрутилась все-таки, подняла на него мокрые глаза.
– Проклятье? – Улыбка застыла на его губах как приклеенная. – А что с ним станется? Тоже при мне. И на это бумажка есть, от тех же докторов. По-научному – три листа записей. Мозговая опухоль… тра-та-та… извлечению не подлежит… тра-та-та… профилактика, режим, воздержание… Чушь собачья, неинтересно. Да и поздно уже… Во всех смыслах поздно. Пойдем-ка, я тебя в комнату отведу. Бояться не будешь после моих рассказов?
Поднялся со ступенек, ее поднял.
Ручку