Салли бросила на меня быстрый, застенчивый, горделивый взгляд.
– Я рада, что вы им восхищены, потому что я тоже. Меня поражало, что он сидит в библиотеке день и ночь. Не помню случая, чтобы я пришла и его не было. Вначале думала – ну, этакий зубрила. Но оказалось…
– Салли, я тебя умоляю, – перебил ее я.
Но ей надо было договорить – похвастаться, излить душу или и то и другое вместе. Надо было что-то выдвинуть в противовес парижской свадьбе и путешествию на верблюдах.
– Оба родителя у него погибли, – сказала Салли. Она покраснела, но твердо намеревалась рассказать новой подруге все, как старшеклассница на ночном девичнике. – Сколько тебе тогда было? – спросила она, поглядев на меня и тут же опустив глаза. – Двадцать? Двадцать один? В общем, он учился на последнем курсе в Нью-Мексико.
Не объятое улыбкой, лицо Чарити все равно было необычайно живым. Без приподнятости, обычной для ее тона, без всякой театральной аффектации она спросила:
– И что вы сделали?
– Ну что я мог сделать? Вынул из духовки запеченное мясо и выключил ее. Похоронил их. Продал дом, мебель и все остальное, кроме машины, и перебрался в общежитие. В каникулы досдал пропущенные экзамены. После бакалавриата сразу поступил в магистратуру в Беркли, потому что университет казался самым безопасным местом на свете.
– Вы ведь что-то выручили за имущество, это вам помогло?
– За имущество? Выручить-то выручил, примерно пять тысяч. Положил в банк, а банк лопнул.
– Вот ведь беда какая, – сказала Чарити. – Они что, куда-то ехали? Автомобильная авария?
Похоже, тут не обошлось без некоего вызова с моей стороны, иначе я просто положил бы ее расспросам конец. Но я решил: если Чарити Ланг хочет знать о нас все – пусть слушает. Пусть увидит, насколько иначе, чем у нее, складываются жизни у людей вокруг. Я сказал:
– У нас в Альбукерке был жилец, однополчанин отца по мировой войне. Он то появлялся, то был в отлучке, побудет несколько недель, потом месяц, два, три его нет. У него был старый биплан “Стандард”, чиненый, проволокой скрученный, он на нем летал туда-сюда по сельским ярмаркам, брал на борт трюкачей, вылезавших на крыло, и парашютистов. В общем, гастролер. Он позволял мне надевать в школу свои английские офицерские сапоги, а когда не было ярмарок, иногда поднимал с собой в воздух меня и мою девушку. В старших классах все мне завидовали. А потом этот мой закадычный друг взял и осиротил меня. В годовщину свадьбы родителей предложил им полетать над горами Сандия, да и врезался в склон. А я был дома – занимался и поглядывал, как запекается мясо для праздничного ужина.
В неярком свете нашего жилища Чарити сидела неподвижно, держа руки на сумочке, стоявшей у нее на коленях. Голова была наклонена, и на лице появилась полуулыбка, словно она собиралась сказать что-то утешающее или забавное. Но она сказала только – и опять без неуместной сейчас приподнятости:
– Это ужасно. Оба… Вы их очень любили? Чем зарабатывал на жизнь ваш отец?
– Ремонтом автомобилей, –