– Уважаемая миссис Поултни, вы твердо стоите на скале добродетели. Создатель все видит и все знает. Нам не пристало сомневаться в Его милосердии и справедливости.
– А вдруг Он спросит, чиста ли моя совесть?
Священник улыбнулся.
– Вы ответите, что она вас несколько тревожит. И Он, в бесконечном сострадании своем, разумеется…
– А вдруг нет?
– Дорогая миссис Поултни, если вы будете говорить так, мне придется вас пожурить. Не нам судить о Его премудрости.
Наступило молчание. При священнике миссис Поултни чувствовала себя как бы в обществе сразу двоих людей. Один, ниже ее по социальному положению, был многим ей обязан: благодаря ее щедротам он имел возможность сладко есть, не стесняться в текущих расходах на нужды своей церкви, а также успешно выполнять не связанные с церковной службой обязанности по отношению к бедным; второй же был представителем Господа Бога, и перед ним ей надлежало метафорически преклонять колени. Поэтому ее обращение с ним часто бывало непоследовательным и странным: она смотрела на него то de haut en bas[7], то de bas en haut[8], а порою ухитрялась выразить обе эти позиции в одной фразе.
– Ах, если бы бедный Фредерик был жив. Он дал бы мне совет.
– Несомненно. И поверьте, его совет был бы точно таким же, как мой. Я знаю, что он был добрым христианином. А мои слова выражают истинно христианскую доктрину.
– Его смерть была предупреждением. Наказанием свыше.
Священник бросил на нее строгий взгляд.
– Остерегитесь, сударыня, остерегитесь. Нельзя легкомысленно посягать на прерогативы Творца нашего.
Миссис Поултни сочла за лучшее не спорить. Все приходские священники в мире не могли оправдать в ее глазах безвременную кончину ее супруга. Она оставалась тайной между нею и Господом – тайной наподобие черного опала – и то вспыхивала грозным предзнаменованием, то принимала форму аванса, внесенного в счет окончательной расплаты, которая, быть может, ей еще предстояла.
– Я приносила пожертвования. Но