И все время Габи зорко поглядывал на меня, обращая ко мне победный римский профиль с проникновенным карим глазом.
– Ты не мог бы вызвать такси? – попросила я, наконец, когда аптека опустела, – подошел обеденный перерыв.
– Я могу вызвать такси, – сказал он. – Такси не проблема… Где это ты так развинтилась, что стряслось с тобой? Постой, я накапаю доброй старой валерьяны, подкручу тебе гайки.
Он ушел внутрь помещения и сразу вышел, протягивая через прилавок маленькую круглую чашку, которую как-то ловко поддерживал тремя оставшимися пальцами. Я взяла ее и опрокинула в рот мятно-горькое содержимое.
Почему-то вид этой его руки, в которую, как в треногу, я вставила обратно чашку, привел меня в знакомое сильное волнение, вызвал странную дрожь сердца, спазм в горле и прилив обжигающей, невыносимой любви не к человеку даже, а ко всему, окружающему меня в этот миг пространству. Словно детские штанишки на балконе дома напротив, и замызганная тряпица бело-голубого флага, которые с вялым равнодушием полощет морской ветерок, а заодно и грузная старуха на табурете у дверей подъезда, – не что иное, как последняя, дарованная мне судьбой милость, с которой невозможно расстаться.
Я стыдилась раньше это описывать, потому что не знаю – как сладить с этим чувством, недостойным писателя, человека мастерового, должного хладнокровно и чутко обозначать предметы, явления и состояния.
Я вставила чашку в изуродованную ладонь Габи и обнаружила вдруг, что дурнота, одолевавшая меня последние недели, куда-то испарилась.
Еще не веря себе, я попрощалась и, забыв о такси, вышла на улицу, побрела вниз, вниз, дошла до какой-то забегаловки, где в мягкой полутьме за стойкой медленно крутился налепленный на вертикальный шампур бочонок индюшачьей шуармы.
Кафе было совершенно пусто и отсюда, с улицы, залитой полуденным средиземноморским солнцем, напоминало пустую сцену перед началом спектакля, – то ли потому, что огромная сикомора, по здешнему шикма, у входа затеняла и укутывала своей гигантской мелколиственной кроной весь дом, то ли потому, что прямо из середины зальца несколько ступеней поднимались на небольшой подиум с тремя столами…
Бокастый бочонок томящейся над огнем шуармы уже приобрел тот золотистый цвет старого янтаря, каким наливается изнутри хорошо прожаренное, тонко нарезанное мясо… Запах жареной индюшатины выкатывался волнами из полутьмы кафе, смешиваясь с запахом бензина и порывами соленого ветра с моря.
Я вошла и сказала парню за стойкой:
– Ужасно хочется есть!
– Садись вон там, у окна, – отозвался он. – Будешь видеть улицу…
Я, однако, поднялась по ступеням на подиум и села за самый уютный, у стены, испещренный царапинами и пятнами, пластиковый стол, затрапезней которого