– Я говорю: захлопнула бы ты варежку. Подрастешь – приходи, там и поговорим. По рукам?
Цезарь больше десяти лет работал в органах и видел вещи гораздо страшнее, чем бодишейминг и чего-то-там-лифтинг, прости Господи. Что бы это ни значило. И повод-то грошовый, чего заводиться?
– А что вы меня затыкаете? Я имею право говорить все что думаю. Мы живем в свободной стране!
Демократке было лет двадцать, плюс-минус. Она учится в том же университете, что и племянник, получает степень бакалавра. Вроде как эта феминистка пятой волны даже где-то работает, но точно Ларин не помнил. Он видел отрезанные головы, держал на руках умирающего товарища, которому два раза выстрелили в живот, – крови слишком много, слишком красной – видел, как наказывают блатных за «косяки» и как безумная мать держит у горла четырехлетней дочурки огромный кухонный нож, а вот что «волн» феминизма есть несколько и что феминистки бывают разные, до сих пор и не слышал.
Конечно, он понимал, что наступает будущее, какое их будущее, видел это каждый день, но пока не был готов поднять белый флаг.
– Говори, да не заговаривайся. Закрыли тему.
Ларин честно старался не сорваться, но не мог себе позволить оставить последнее слово за ней.
– Нет, не закрыли, – фыркнула девчонка. – С чего это мы тему закрыли и кто вам дал право решать, что мне говорить, а что нет? Вы знаете…
Димка взял ее за руку и попытался что-то прошептать на ухо, но та вывернулась.
– Дима!
Быстро посмотрела на Цезаря.
– Ты правда позволишь своему дяде надо мной издеваться?
Димка поменялся в лице. Ларин в этот момент хотел остановиться, чем бы дитя ни тешилось, мол, но уже не смог.
– Ладно, не закрыли. И чего ты конкретно от меня требуешь?
– Уважения к женщине. Не как к объекту сексуального влечения, а, в самую первую очередь, как к человеку. Какое, скажите, право вы имеете обсуждать коллегу вашей бывшей супруги в таком… скажем, не знаю, ключе? Это недопустимо. Я прекрасно понимаю, что язык – система самоорганизующаяся, и действительно повлиять на то, чтобы в нем искусственно прижились какие-то понятия мы не сможем, но если не делать вообще ничего, то такие как вы никогда не перестанут оперировать категориями, будто бы походя оскорбляющими женщину. Поэтому я…
– Если человек тупой и жирный, – перебил Цезарь. Он было попытался сделать над собой последнее усилие, но не вышло.
– Я так ему, человеку, в первую очередь и говорю. А если коллега была бы мужчиной, я так понимаю, то вопросов у тебя не возникло бы? Так, что ли?
– Нет, не так, и коллега не мужчина. И вы позволили себе лишнее. И ее здесь нет, ответить она вам, соответственно, не может. Вы понимаете, Цезарь Геннадьевич, то, что вам кажется неважным, ну есть и есть, ну сказал и сказал, на самом деле определяет…
– Короче, – опять пресек Цезарь, – отвечать за нее, как я понимаю, будешь ты? Хорошо, давай. Отвечай.
Галя