Но самыми интересными и даже захватывающими фигурами в «Трех цветах знамени» оказываются не крупные военачальники, уже и при старом режиме обретшие свое почетное место в строю, свою личную экзистенциальную защиту, которую оставалось только поддерживать, но вчерашние неудачники типа агронома Балаховича, которые лишь в безумии смуты обретают крылья. «Только в условиях страшных тектонических взрывов и потрясений, в вихрях революционного пламени и дыма они могут найти себя; тут они – как рыба в воде; вне Гражданской войны это нескладные обыватели, заурядные службисты, посредственности, средней руки уголовная братва, а порой просто уличные драчуны да забубенные пьяницы. Степной бандит Котовский, полуграмотная судомойка с уголовными наклонностями Маруся Никифорова, дебошир и картежник, младший офицер “на льготе” Шкура, работник плотницкой артели Чапаев, вечный сотник Унгерн, выгнанный из полка после суда офицерской чести… <…> Этой братии не война была в тягость, а государственный порядок и обусловленная им армейская косность. Мирный строй не дает талантливым авантюристам реализовать честолюбивые мечты. В 1918 году эти авантюристы превратились в кондотьеров, собиравших вокруг себя отряды (полки, дивизии, шайки, банды) фанатиков, героев, удальцов и подонков. И шли воевать – с кем угодно, под знаменами всех цветов ради ненасытной жажды приключений».
И не только приключений – и плотник Чапаев, и агроном Булахович вполне серьезно примеривались к наполеоновской короне…
Но как же могло случиться, что все-таки книжники и канцеляристы вроде Ленина, Троцкого, а затем и Сталина вновь загнали этих одержимых, подсевших на безумство храбрых обратно в государственное ярмо, а кого и за кордон или даже на тот свет? Победили те, кто служил общей, а не личной сказке, общей, а не личной мечте.
Иконников-Галицкий, правда, извлекает из своей эпопеи другой, не менее важный урок: «Страх перед общей погибелью – залог спасения». «Начало премудрости – страх Господень» – этими словами завершаются «Три цвета знамени». И если это единственный путь к премудрости, то, боюсь, мир никогда ее не обретет, ибо Господь слишком уж ненавязчиво обозначает свое присутствие в мире. Чтобы его глас расслышали скептики и безумцы, он должен греметь из грозы и бури, говорить языком чудес и казней не человеческих, но египетских, чтобы не оставалось возможности видеть в социальных извержениях вечные и неустранимые протуберанцы термоядерного человеческого духа. Настолько ужасающего, что с меня было бы довольно, если бы мы научились