Другими словами, наслаждение и есть правота.
Пока люди этого не усвоят, они будут плестись в хвосте бонобо и в страхе ненавидеть, что у них (а главное – у себя) под хвостом.
Вот вам эволюционная книга Бытия: Бог повелел, чтобы человек произошёл от обезьяны, а Дьявол подменил подразумевавшихся богом райских бонобо на адски агрессивных орангутангов и горилл.
Женщина изъявила желание быть ёбанной 5–7 мужчинами (ею самой количественно уточнённые сексуальные потребности).
Она шлёт для ознакомления свои фотографии. Прислала штук двадцать. На всех она в еле-еле, но прикрывающих суть кружевных трусиках, в чулках с кружевными подвязками, груди в лифчике тоже кружевном, но прикрывающем только соски, и лицо, черты которого плохо различимы в тени широкополой шляпы, или снятое под таким углом, что не понять, красиво ли оно.
Женщина желает встретиться как можно быстрее.
Однако адресат пишет ей, что ему и его соратникам не нужны многочисленные фотографии, а нужны только три, все крупным планом и при ярком свете: лицо крупным планом, тело, обнажённое с головы до ног, и все её драгоценности между широко разведённых ног.
Только по таким фотографиям 5–7 мужчин смогут решить, привлекательна ли она для них.
После этого требования женщина больше не отвечает и исчезает бесследно.
Никак женская гордость…
Пессимист сетует на скоротечность желания, оптимист славит его возрождаемость.
Суть моей эстетики состоит в переосмыслении красоты и реабилитации уродства.
Это была папина последняя осень. Я толкал его инвалидное кресло к близкому озеру, там у скамейки недалеко от воды, в которой плавали упавшие листья, мы останавливались. Я и мама садились на скамейку, а папа сидел рядом на своём кресле, ноги уже его не держали.
– Посмотри, папа, какая красота, – говорил я, пытаясь отвлечь его от чёрных мыслей на золото листьев. Но папу уже ничего не интересовало, кроме непрерывных раздумий о болезни, которой у него не было, но он свято верил в её прогрессирующий и смертельный характер. Так папа верил во много несуществующих вещей, и переубедить его было невозможно.
Я пытался его разговорить, вызвать на воспоминания о светлых днях нашей жизни, и мама мне пыталась помочь. Но папа отвечал односложно и был мрачен, несмотря на тёплую и солнечную осень.
Так мы сидели минут десять, потом папе надоедало, и мы возвращались домой. Я толкал перед собой инвалидное кресло, говорил что-то маме, тревожно смотрящей на его угрюмый профиль. А я смотрел на папин седой затылок.
Я вспомнил, как я, маленький мальчик, тёр ладошкой этот затылок в густых каштановых волосах, сидя на заднем сиденьи «Москвича», – мы возвращались с дачи домой поздно вечером, папу клонило в сон, и он попросил меня потереть ему затылок, чтобы он не заснул за рулём.
Я