– Тише!
За стеной захныкал ребенок – и тут же донеслись успокаивающие его голоса няни и Башар. Это была внутренняя стена гостевых покоев, тонкая. Если кто приложит ухо к дверям, что ведут наружу павильона, он услышит лишь то, что происходит в этой соседней комнате. Ничего подозрительного там не происходит, а то, что вместе с мальчиком ночуют сейчас обе женщины, так это и правильно, ведь ребенок взбудоражен после трудного для его возраста переезда, плохо спит, капризничает.
А вот звуков из дальней опочивальни не услышишь.
– Все, – констатировала Кёсем, когда песня Жаворонка за стеной стихла. – Можешь меня опустить.
– Что? Ах да… – Картал все это время держал ее на руках, сам того не замечая. – А вот не опущу, не так часто мне приходится тебя к сердцу прижимать, возлюбленная моя…
И продолжал держать, даже мускулы его ни разу не дрогнули. Она настолько сохранила девичью стройность, что в гареме это уже стало постоянной темой для сплетен: мол, до чего же некрасива пресловутая Кёсем… Правда, в этих сплетнях слышалась то юная глупость – от совсем уж зеленых девиц, то потаенная зависть – от всех остальных. Но роста она хорошего женского, так что не пушинка.
– Вот там, совсем рядом, мой сын, он зовет матерью другую женщину, пусть и мою ближайшую подругу, он здесь всего на неделю, потом мы снова по меньшей мере четверть года не увидимся… а я сейчас не спешу его лишний раз приласкать, потому что нежусь в твоих объятиях. Я… я скверная мать, как ты считаешь?
– Нет, – ответил Картал еще тверже, чем прежде. – Из этой недели я пробуду с тобой четыре дня, а потом мы расстанемся на добрую треть года. Причем нашего сына ты сможешь ласкать и среди дня, а мою ласку тебе суждено ощутить лишь по ночам… малую часть ночи, потому что ты, султанша, затемно приходишь и затемно уходишь. Это неизбежно, я понимаю, но не думай, что камень, который лежит у меня на душе, от этого становится легче.
Теперь в голосе его звучала затаенная грусть. Кёсем не нашлась что ответить. Она лучше всех понимала неизбежность всего этого – и камень на ее собственной душе тоже не становился легче.
– Лучше спроси, скверный ли я отец, если наш с тобой сын считает меня дядей?
– Не спрошу.
– И правильно. Потому что в нашей усадьбе не принято различать, где чьи дети. Мы с братом так решили сразу после рождения наших первенцев, они ведь тоже почти ровесники, так что пусть растут как близнецы. И с другими тоже так пошло. То есть у Тургая два отца…
– И две матери, – сухо добавила Кёсем, сразу вспомнив о Марты.
– Три, – строго поправил ее Картал. – О себе-то не забывай.
– Уговорил. Не забуду. Слушай, опусти меня, наконец. Если ты не устал, пахлаван, богатырь ты этакий,