– Мужчине следует оберегать свое имя, – соглашается Конфетка.
– Осмотрительность есть добродетель, неоднократно поруганная, – сообщает Уильям.
– Вам нет нужды открывать мне что-либо.
– Уильям, – тут же выпаливает он. – Мое имя – Уильям.
Она кивает, с приличествующим случаю безмолвием принимая его доверие.
– Однако, – продолжает он, – я был бы безгранично признателен вам, если бы вы согласились, находясь со мной на людях, называть меня мистером Хантом.
Конфетка приоткрывает рот, собираясь что-то сказать, но заслоняет его тылом ладони, подавляя зевок. «Пожалуйста, простите меня, я страшно хочу спать», – с мольбой говорят ее глаза, однако она снова кивает:
– Как вам будет угодно.
– Но называйте меня Уильямом – здесь.
– Уильям, – повторяет она. – Уильям.
Рэкхэм улыбается, довольство еще озаряет его лицо, когда каких-то шестьдесят секунд спустя он уже стоит на улице, один, ставший на две гинеи беднее, и лошади всхрапывают слева от него, и снежинки покусывают ему лицо. Стылый ветер извещает Уильяма о том, что штанам его не помешало бы провести у огня еще какое-то время; смрад фекалий под ногами напоминает, как легко истребляется сладкий запах женщины.
Разумеется, не в первый раз Уильяма Рэкхэма спокойно и споро выставляют на улицу, едва лишь заканчивается его свидание с проституткой. Но уж определенно впервые он достигает этого мгновения совершенно удовлетворенным, не сожалеющим ни о едином из потраченных пенни, ни о едином пережитом мгновении. Боже, какая ночь! Все сложилось не так, как он навоображал, и, однако же, все затмило его мечты! Кто бы в такое поверил? Ему хочется рассказать кому-нибудь эту волнующую повесть, хочется помчаться домой и… впрочем, нет, пожалуй, не стоит.
Снегопад слабеет, стихает и вдруг кончается, однако узкую улочку продувает насквозь, и Уильям начинает дрожать. И все же ему не хочется покидать место, в котором он пережил приключение столь замечательное, ведь не может же все завершиться так вдруг! Уильям оборачивается, смотрит на тыльную стену дома миссис Кастауэй, гадая, какое из окон принадлежит Конфетке. В самой середке здания ярко горит окно, за которым различается некое движение, чей-то силуэт. Впрочем, это не Конфетка – ребенок, продвигающийся медленно и с запинками, горбясь под тяжестью груза, который он тащит вверх по невидимой отсюда лестнице.
– Извините, хозяин, – раздается за спиной Уильяма чей-то голос.
Уильям, подпрыгнув от неожиданности, оборачивается, дабы выяснить, кто посмел вторгнуться в его грезы.
Перед ним стоит грязная старая карга с ржавым ведром в руке, темное лицо ее напоминает изъеденную Темзой деревяшку, помертвелые волосы неотличимы от изношенной шали, их накрывающей, спина согнута, точно ржавый серп, обернутый в сальное тряпье. Свободная рука старухи свисает, всего лишь на дюйм-другой не достигая земли, шишковатые